Одной из злободневных проблем фундаментальной исторической науки до сих пор остается дуальность теоретико-методологических подходов к познанию отечественного летописания. В данном аспекте задача состоит не в том, чтобы дать простой фактологический анализ образования, расцвета и распада евразийской модели и возникновения не ее месте малых государств с идентичной предопределенностью судеб. К настоящему времени остро назрела необходимость наполнения содержания казахстанской историографии глобальным научно-историческим знанием, которое состояло бы в установлении главных причин и факторов успешности преодоления постимперского этапа и выхода Казахстана на магистраль самодостаточности.
В ряду приоритетных задач можно выделить следующие:
– унитарный характер государственного строительства как гаранта целостности страны;
– формирование казахстанского социума не как новой этнической общности, а как общности граждан разных национальностей на основе их гражданского самоопределения;
– модернизация народнохозяйственного комплекса;
– обусловленность проведения поэтапных политических реформ по фарватеру экономического благоприятствования;
– становление Казахстана как реально действующего актора на международной арене.
Не секрет, что по данным направлениям, равно как и по другим аспектам новейшей истории отечества ведется ожесточенная борьба мировоззрений не только среди радетелей и недоброжелателей. Во многом это обусловлено фрагментированным историческим знанием о недавнем прошлом. В наиболее драматические моменты в жизни народа всегда зарождается острый интерес к истории. Однако вопрос состоит в том, насколько правдиво и беспристрастно толкуются ее положения, которые способны повлиять на массовое историческое сознание и заполнить образовавшиеся в нем пустоты. Непрофессиональный подход к предмету исследования, вольное обращение с историческими источниками порой способны генерировать фантазийные представления, не имеющие ничего общего с наукой. Достаточно взглянуть на полки книжных магазинов, чтобы понять, каких масштабов достигла так называемая "folk-history", предоставившая карт-бланш для дилетантов и популяризаторов, пытающихся в ней пореволюционерить. Еще от большего смещения историческое сознание страдает в том случае, когда произвольной ревизии подвергается история, опрокинутая в современность. Путаница в истории приводит к непоследовательности политики и непониманию со стороны обыденного человека происходящих событий.
Поэтому задача официальной исторической науки видится в создании целостной картины отечественной истории конца прошлого и начала нынешнего столетия во всем ее многообразии. В истории, как и в любой другой фундаментально-исследовательской ориентации прослеживается период, когда накопление фактологического материала неизбежно сменяется этапом его научного осмысления и обобщения. Это время активного самопознания, переопределения предмета, смены целей и методов, категориально-понятийного аппарата. При этом необходимо выявление структурных моментов развития казахстанского общества. Это позволит представить историю как особую сферу, наделенную своей бытийной спецификой, а с другой стороны – показать ее упорядоченность и, соответственно, изобразить ее как нечто понятное и рациональное. Достаточно мощным вспомогательным инструментом в познании прошлого родного отечества служит обширный массив зарубежной научной литературы по Казахстану, вчуже, издалека определяющей некоторые изъяны национальных историй.
Ирония судьбы заключается в том, что «буржуазная советология» в своей критике истории Евразии XX-го века оказалась более выдержанной и корректной, чем критицизм тех, кто клеймил ее за «ярый антикоммунизм», а ныне пребывает в состоянии прозелитизма в отношении западных жизненных ценностей на фоне шельмования советской действительности. «Советоведение», как неразделимая «дисциплина истории и политологии» [1, р. 5], сумело к 1960-м гг. отказаться от заказных клише по отношению к Советскому Союзу как об абсолютном зле и перешло на стадию академических подходов, взяв на вооружение междисциплинарный подход во главе общего предка – истории [2, с. 93].
Его организация на принципах корпоративной сплоченности всех отраслей обществоведческой науки позволила консолидировать «сливки» интеллектуального общества гуманитариев на Западе и организовать своего рода международный мозговой трест, объединенный общим объектом исследования – Советским Союзом. Приоритетным направлением в его деятельности выступал анализ развития национальных отношений, где с 1960-1980-х гг. национальные меньшинства в СССР стали «областью огромной важности для новых исследовательских программ», на которые ежегодно только в США выделялось до 50 млн. долл. ежегодно [3, р. 4]. Причем в эти же годы наметился перенос фокуса интересов с западных областей СССР на республики Центральной Азии, Кавказа, Поволжья и Приуралья. Обусловлено это было все возрастающим стратегическим значением данных регионов в расстановке внутренних сил советской империи [4, р. 487].
Коллапс советской супердержавы явился для Казахстана в его исходных позициях наиболее драматичным. Неслучайно, что зарубежные аналитики «катапультирование в независимость» (Марта Олкотт) расценивали в крайне пессимистическом плане, где среди роковых ловушек выступили прямая зависимость экономики от метрополии, отсутствие инструментов для ведения внешней политики и обороны, а также пестрое смешение народов и языков. К этому следует добавить, что уже хрестоматийным примером тупиковой ситуации стала попытка соорудить на развалинах советской империи межгосударственные союзы по признакам этно-конфессиональной схожести. Сегодня уже достаточно легко представить себе к каким бы последствиям непримиримой конкуренции привело бы создание славянского или центрально-азиатского союзов, когда энергообеспечение стало демиургом современной мировой политики. В обыденном же сознании граждан, отягощенном борьбой за выживание в начале 1990-х годов, независимость расценивалась как носящая временный, виртуальный характер.
Сложилось таким образом, что история Центральной Азии в советский и постсоветский периоды являет собой непрерывающуюся традицию летописания как отдельных образований, отсеченных от своих компатриотов по всему периметру внешних границ. Если в прошлом веке историография была поставлена на службу идеологии национальной государственности, поскольку СССР был «единственной в мире державой, построенной на этническом принципе» [5, р.17.], то в постоветские времена она стала выполнять сервильную функцию по отношению к этническим элитам, в новых условиях узаконивавших себя в праве на легитимацию посредством выдвижения национального тождества на лидирующие позиции. Отсюда есть и пошел значительный накат мифотворчества и исторического этнонационализма, в дополнение к которым присовокупилась и мессианская идея российского евразийства, еще более разделившая регион.
Тем не менее, несмотря на заявления руководителей независимых государств о необходимости сохранения единого пространства, как наиболее оптимального варианта для выживания в условиях глобализации, идея коалиции остается нереализованной. Между тем, ограничения временного режима оставляют нам единственную альтернативу: «Оставаться вечным сырьевым придатком мировой экономики, ждать прихода следующей империи или пойти на серьезную интеграцию» [6]. В качестве препятствующих моментов здесь фигурируют неэффективный менеджмент рынка, межэлитное соперничество, гетероскоростное продвижение реформ и т.д. В практическом плане достаточно вспомнить долговременный кризис реабилитации Аральского моря или несогласованный в этом пространстве переход на латиницу. В экономическом плане уже четко вырисовывается разделительная линия «Север-Юг», коренящаяся не только в несоразмерности экономических потенциалов.
В исторической науке основные барьеры были заложены самой историографией нового и новейшего времени, обусловленной периодом национальной консолидации как большевистской альтернативы пантюркизму и панисламизму. В этом отношении известный востоковед Юрий Брегель вменяет вину за балканизацию Центральной Азии на советских и современных историков, которые в упрочении суверенитета «оперировали не столько историей своих «титульных» наций..., но сколько историей своих республик, ведя их происхождение с доисторических времен» [7, p. 12.]. Как бы там ни было, но точка возврата в этом отношении уже пройдена, и некогда популярный лозунг среди местных интеллектуалов «Долой татар, сартов и казахов!» [8, p. 7.] ради общерегионального единства уже не может работать в регионе Центральной Азии по определению.
Тем не менее, в результате подобных коллизий современная казахстанская историческая наука выехала на ту же колею, что и западная историография СССР 40-70-х гг., известная как «тоталитарная школа». В свое время ее сторонники были подвержены жесткой критике за излишнюю политизацию своих исследований, а также за ограниченность в применении к СССР технологий, присущих анализу собственно западных обществ, поскольку они де «принципиально отличались от либеральных демократий» [9, р. 133.]. Другой «порок» был связан с тем, что «тоталитарная» школа возводила в абсолют идеологию и политику, выстраивая историческое повествование по алгоритму «персонифицированной власти вождя и элиты, которые стремились преобладать как в политике, так в обществе и обычной структуре права под названием ‘государство’» [10, р. 102.].
Отсюда вытекает и другой важный вопрос – вопрос об открытости национальной истории, который, в свою очередь, является одним из основных каналов модернизации. Изоляционизм представляет собой тормозящий фактор вхождения в мировое сообщество не столько закрытостью государственных границ, но, главным образом, позитивным или негативным настроем самого этноса к творческому сотрудничеству. Как и в других случаях, неотрывная привязанность к традиционализму входит в противоречие с социально-политическими и экономическими устремлениями этнических групп, когда под давлением инновационных веяний традиции и обычаи трансформируются, но не теряют первоначального содержания. Данный расклад в глобализированном масштабе будет превалировать и в XXI веке и в качестве мегатенденции определять «новое соотношение стиля жизни и культурного национализма». [11, р.28.]
Региональное самосознание, как и этническая идентичность, претерпевает на фоне глобализации коренные системообразующие трансформации. Как отмечалось на Международном научно-теоретическом семинаре «Мультикультурализм. Национализм. Идентичность», прошедшим в Киеве в 2006 г.: «Национальные государства в их классическом понимании, сегодня уже не в состоянии в полной мере обеспечить собственный культурный суверенитет. Ведь 100-150 лет тому назад они строились на фундаменте сугубо этничности (язык – культура – территория), вместо этого сейчас, эту роль выполняет сложный синтез политических, экономических, ценностных, культурных, ментальных, информационных и других основ. Поэтому вполне вероятно, что ХХI век в истории человечества станет временем конкуренции идентичностей, или культурно-цивилизационных платформ» [12]. Это значит, что на смену понятию «этничности» в качестве консолидирующего начала заступает модифицированное его расширение в виде «идентичности». Это своеобразная адаптационная реакция на выработку системы глобальных балансов.
Не умаляя значения теоретических разработок западной аналитики периода «холодной войны», поставивших эту отрасль знания на научно-фундаментальные основы и возбудившие искренний познавательный интерес к центрально-азиатским исследованиям, следует констатировать очевидность политического заказа, который расставлял собственные акценты в делении советской истории на героев и антигероев. Это, в свою очередь, повлекло за собой десакрализацию науки антисоветизма, которая представлялась уже не истиной в последней инстанции, а стала переживать глубокий интеллектуальный кризис. Однако целый ряд инкорпорированных в историю Центральной Азии концептуальных выкладок этого поколения не утеряли своей актуальности и в наши дни.
Как в «тоталитарном», так и в «ревизионистском» направлении западная ориенталистика выступала в роли историко-политологической дисциплины и не смогла, «хотя и должна была поднять серьезные вопросы о ранее используемых методах» [13 р. 6.]. Тем не менее, ее значимость от этого не приуменьшается, даже если она и исповедовала принцип «комодной системы истории» (Л. Февр), когда общий поток раскладывался на экономические, социальные, культурные и этнические элементы, а за множеством формулировок, концепций и трактовок нельзя было четко сформулировать, почему, несмотря на все ужасы сталинизма, «СССР трансформировался к концу 1930-х годов в великую индустриальную силу, создав основы для выхода после второй мировой войны на мировую арену в качестве супердержавы» [14, р. 264.]. Уже только поэтому призывы к западному академическому сообществу «упразднить такую дисциплину» как советоведение [15], выглядят несостоятельными. Особенность западного обществознания в том и состоит, что при достаточно развитом финансировании и научном менеджменте оно способно к самосовершенствованию и гибкому реагированию на запросы современности. Что касается собственно научно-исторического направления по Евразии, политологическая составляющая которого ныне носит название «транзитология» [16, р. 244.], то она, уже освобожденная от задач идеологической борьбы, вошла в неспешное русло историософских поисков. Основополагающим моментом в этом сдвиге явился отход от пресловутого принципа редукционизма с его музеефикацией за СССР образа «тюрьмы народов» и «империи зла». На его место был предложен концепт профессора Принстонского университета Лоры Энгельштейн (Laura Engelstein) «историзировать содержание культуры, сделав ее ... открытой для переосмысления» [17, р. 393.] в условиях, когда Советский Союз представлялся «драматически успешным случаем спланированной политической культуры» [18, р. 159.].
В целом, исходя из того, что системный подход оперирует не категориями развития, а номинациями изменений, основанных на новых информационных потоках, можно констатировать возникновение на рубеже XX и XXI вв. качественных сдвигов в области теории и методологии западной историографии региона. Сбросив с себя бремя идеологической нагрузки, и получив доступ к архивам, зарубежные исследователи обрели возможность структурировать историю Центральной Азии вне понятий «плохо-хорошо» и воспользоваться тем усовершенствованным инструментарием, который способствовал бы вычислению алгоритма истории Евразии по новым параметрам. Стало, например, ясно, что советский строй являлся не только специфическим типом социально-экономической технологии, но имел значительные культурологические и нравственные народные потенциалы. Широкой исследовательской базой для нового научного воссоздания истории региона послужила интегрированная панорама переосмысления практики строительства государства.
Отсюда вытекает и другой важный аспект для исторического осмысления – это феномен полиэтничности Казахстана, который в условиях имперского распада мог трансформироваться из пресловутой «лаборатории дружбы народов» в такой же испытательный полигон, но уже вражды и национальной нетерпимости. Основная задача истории, как дисциплины контекста и процесса, состоит в том, чтобы отследить на фоне мировоззренческой эволюции национального самосознания первые подвижки к становлению общегражданского общества в Казахстане, понять, каким образом существующая модель казахстанского общества способствует сохранению мира между людьми, обеспечивая тем самым реформаторский прорыв. Аналитики из ЦРУ в первые годы независимости отмечали: «Нурсултан Назарбаев, вероятно, наиболее проницательный из всех посткоммунистических лидеров новых республик бывшего СССР, ведет политику осторожного компромисса между русской силой и возрождающимся казахским национализмом» [19, р. 56.]. Президентская власть как институт упреждения и оперативного решения кризисных и предкризисных ситуаций заложил основы гражданского общества, представляя собой неангажированный механизм практической реализации интересов различных этнических групп.
С другой стороны, в настоящее время концептуальный анализ объективного исторического процесса невозможен без учета общемировой тенденции интернационализации всех сторон жизни. Для Казахстана в данном случае он обуславливается сопряжением двух составляющих: движения в сторону глобализации и приверженности Республики Казахстан идеям нового евразийства. Историческая наука в этом отношении начинает играть важную роль в качестве мобилизующего общественное сознание фактора. Особенность момента состоит в том, что на вызовы современности по унификации социокультурных процессов она предложила парадигму вхождения в будущее общечеловеческой цивилизации на основе сохранения имманентных черт и национальной самобытности всех групп, составляющих казахстанское единство. Одновременно гуманитарная мысль выступила против цивилизационного противостояния Востока и Запада, континентализма и антлантизма.
В данном контексте задача историков состоит в модернизации этих двух понятий от уровня некоей «мессианской роли» и «особого мироощущения» до понятных всем сентенций полицентрического мира. В пространственно-временном измерении это означает, что глобализация в историческом континууме коррелирует не с новыми империями и мировыми жандармами, а с сухопутными торговыми маршрутами по странам-сателлитам Великого Шелкового пути, не с хронологией и картографией завоевательных походов, а с кросс-культурным взаимообогащением и культивацией общемировых гражданских ценностей. Методологические подходы здесь далеко не беспроблемны, особенно в вопросе о взаимоотношениях между восточной и западной цивилизациями. Роль историков в данном случае найти точки соприкосновения между социально-культурными реалиями, геополитическими интересами и современными ценностно-нормативными приоритетами на основе истории казахского народа. При этом следует учитывать и тот факт, что эскалация национальных и этнических проблем во многом явилась реакцией на тенденции нарастающей унификации духовной и материальной культуры в условиях глобализации. Историческая наука Казахстана в этом отношении может не противопоставить себя западной техногенной цивилизации, а выступить ее равным партнером, продолжая вносить, но уже в более интенсивном режиме, в копилку мировых ценностей веками копившийся духовно-культурный потенциал общежития и толерантности. Обуславливается это тем, что в глобальном знании не может быть объекта без субъекта познания и что целостность мира, человечества предполагает в своей основе взаимозависимость образов и сущностей этой целостности.
В этой связи актуальной проблемой в отечественном историческом знании выступает вопрос об информационном обеспечении гуманитарной науки Казахстана из мировой копилки знаний, что напрямую связано с исследованием специфики исторического мышления, поиском научных методов постижения исторического процесса в контексте философии истории. Не секрет, что до сегодняшнего времени специалисты-гуманитарии не в состоянии оперировать научным инструментарием, наработанным в мире за годы советской изоляции. И даже при развитом уровне коммуникационных технологий информация о мировых достижениях доходит до них опосредованно, порой через тенденциозно интерпретирующие факты каналы. Между тем, информационный ресурс общества наряду с природным и техногенным становится цивилизационнообразующим фактором.
Сегодня максима, состоящая в том, что история движется по кругу, и каждый народ проходит стадии, смена которых определяется принципами их внутреннего развития, уже не может достоверно и объективно отражать ни национальные интересы, ни общности мотивов, целей и закономерностей общественно-исторического развития. Никакая стратегия не может строиться на столь шатком основании. Метод глобальной истории в состоянии рационализировать историческую науку и расширить ее пространственно-временные параметры, что будет способствовать более плодотворному научному обмену и разрушению межи между самими историческими дисциплинами. Новая конструктивная функция истории в отличие от традиционалистской, полагающей каждый случай уникальным, минимизирует это свойство, стремясь идентифицировать подобия и пытаясь сформулировать законы, принципы или модели, адекватно объяснить происходящие события и предсказывать то, что должно случиться. Снятие интеллектуальных, политических и пространственных барьеров открывает доступ к связям и сравнениям за рамками государственных и культурных границ, где сама национальная история сумеет освободиться от скуды самолюбования и вульгарного мифотворчества, когда легче сослаться на национальные особенности или внешние силы, чем признаться в своих собственных промахах.
1 CohenS. RethinkingtheSovietExperience: PoliticsandHistory Since 1917. NewYork, 1985.
2 Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной советологии // Отечественная история. М., 1997. № 5.
3 United States – Soviet Research Studies. Hearing Before the Subcom. on the Europ. Affairs of the Comm. on Foreign Relations, US Senate. 97th Congress, 24 Session on S. 2919. Sept. 22, 1982. Washington, 1982.
4 Olcott M.B. Soviet Islam and World Revolution // World Politics. - 1982. - Vol. XXXIV, № 4.
5 SunyR. Nationalism and Ethnic Unrest in the Soviet Union. // World Policy Journal. Summer 1989. Vol. 6. No. 3.
6 Назарбаев Н.А. Казахстан на пути ускоренной экономической, социальной и политической модернизации // Казахстанская правда. 2005, 19 февраля.
7 Bregel Yu. Notes on the Study of Central Asia. // Papers on Inner Asia. – Bloomington, 1996. No. 28.
8 Цитпо: Mustafa Chokay-Ogly – (Chokaev) // The Society for Central Asian Studies. Oxford, England, 1986.
9 Meyer A. Politics and Methodology in Soviet Studies // Studies in Comparative Communism. 1991. Vol. 24. Is. 2.
10 Schapiro L.,Totalitarianism, London, 1972.
11 Naisbitt J., Aburdeun P. Megatrends 2000: Ten New Directions for the 1990’s. New York, 1990.
12 Преодолеть конфликт идентичностей... // День (Киев). № 96. 2006, 16 июня.
13 Gaddis J.L. International Relations Theory and the End of the Cold War // International Security. 1992-1993, winter. Vol. 17. No. 3.
14 Wheatcroft S.G., Davies R.W. Some Preliminary Conclusions about Economic Development between 1926 and 1941 // Economic History Review. 2nd ser. 1986. XXXIX. No. 2.
15 Известия. 2003, 27 сентября.
16 Rethinking the Soviet Collaps: Sovietology, the Death of Communism and the New Russia. London and New York, 1998.
17 Engelstein L. Culture, Culture Everywhere: Interpretations of Modern Russia // Kritika. Spring 2001. Vol. 2. № 2.
18 Almond G. A Discipline Divided: Schools and Sects in Political Science. NewburyPark; London, 1990.
19 Fuller G. The Emergence of Central Asia. // Foreign Policy. Spring 1990. No. 78.
Бырбаева Г.Б., д.и.н. директор информационно-аналитического центра «Казастратфор»
Сужиков Б.М., к.и.н. ВНС Института истории и этнологии КН МОН РК
