Советизация казахского аула основывалась на триаде синхронных действий по коллективизации, обобществлению имущества кочевников, а также их оседанию. Последнее, в силу непредвиденных обстоятельств, временно откатилось на периферию текущей политики, поскольку создание коллективных хозяйств и национализация повлекли за собой массовую гибель и бегство казахского населения. Однако эта казахстанская трагедия и легла в основу седентаризации в качестве основного средства к принуждению жить оседло. Касаясь коллективизации, автор отмечает, что Казахстан в этом отношении достиг впечатляющих успехов. Уже к весне 1930 г. в республике насчитывалось 6 899 колхозов, т.е. в три раза больше планируемых. (Р. 134) Однако новые хозяйства мало преуспели в вербовке полукочевников и кочевников, а затронули лишь регионы традиционного земледелия (север, северо-восток республики и ее туркестанскую часть), приносившие быструю выгоду.
Процедура формирования новых аграрных объединений предусматривала жесткую «табель о рангах» по социальному и этническому признакам. Согласно обнаруженным Огайон архивным источникам, бедняки должны были составлять большинство в колхозных объединениях. Из них же формировалось руководство, 60% которого должны были быть казахской национальности. (Р. 136) Однако быть руководителем не означало синекуры, особенно, на низовых должностях. Плановые задания в сфере общесоюзного народного хозяйства, разделенные сначала на региональные квоты, затем на промежуточные административные единицы, после раздробленные по отраслевым единицам, в конечном итоге доходили до непосредственного производителя в далеких от реальности объемах. Уже с начала 1930-х гг. в республике сложился конфликт интересов, когда загнанные в колхозы земледельцы и скотоводы отдавали последнее под нажимом председателей колхозов и аулсоветов, на которых давили сверху. Темпы коллективизации находились в прямой зависимости от объемов закупок в аграрном секторе, поскольку начатая одновременно с аграрной реформой индустриализация нуждалась в валюте от продажи хлеба и мяса, а растущие промышленные центры – в продовольствии.
Государственный рэкет основывался на насильственном изъятии собственности, когда животноводу-кочевнику оставляли лишь 2-3 головы скота, якобы достаточных для пропитания семьи. Общая численность реквизированных домашних животных на 1928 год составила до 10% от совокупного количества республиканского стада, но в некоторых районах отрасль понесла потери до 75%. Но все же план заготовок не был выполнен. Тогда стратегия коллективизации «была подкреплена решением Сталина от 27 декабря 1929 г. о «ликвидации кулаков как класса», который официально дал «зеленый свет» беспрецедентной волне репрессии». (Р. 145) Одновременное протекание процессов раскулачивания и коллективизации скотоводов явилось тем материальным ресурсом, когда конфискация имущества «спецконтингента» шло на укрепление коллективных хозяйств. Идеологическая же составляющая была связана с социальной чисткой села, начатой в декабре 1929 г., которая одновременно открывала путь произволу властей.
Критерием отбора в разряд кулаков служило наличие наемного труда, куда порой зачислялись и середняки, так как их численность в 8% от общей доли аграрного населения превышала установленную ВЦИК квоту в 5 процентов. Социально враждебные элементы варьировались по трем категориям: «контрреволюционеры» (первая категория), «крупные собственники, по своей природе поддерживающие контрреволюцию» (вторая категория) и, наконец, кулаки, «лояльные к режиму» (третья категория). (Р. 147) Хотя число социально чуждых элементов не должно было превышать 5% от общего числа населения района, основной акцент был сделан на выявление кулаков второй и третьей категории, поскольку зоны всеобщей коллективизации остро нуждались в пополнении колхозов рабочей силой. Система квот, напрямую зависящая от методов планирования, вызывала у уполномоченных административный восторг, открывавший дорогу любым правонарушениям, который в западной историографии получил название «культура упоения». Огайон на документальных источниках демонстрирует, что кампания по раскулачиванию имела место и в 1932 г., чему способствовали радикализм центра и его руководителей, атмосфера перманентной гражданской войны, идиотизм сельской административной системы, вытекающий из произвола и бескультурья руководящих кадров на местах. Статистика о ликвидированных кулацких дворах весьма противоречива в отечественных публикациях и колеблется от 3.123 до 19.163 хозяйств.
Механизм депортации раскулаченных также был организован из рук вон плохо, хотя поражение в правах имело четкую бюрократическую градацию. «В зависимости от тяжести обвинений оно варьировалось по месту высылки или внутри родного района (третья категория), или в районы, отдаленные от их родных мест (вторая категория), или, наконец, за пределы республики (первая категория)». (Р. 150) Однако особенность кампании по ликвидации кулачества в Казахстане заключалась в том, что баи и их семьи ссылались внутри республики, несмотря на обращения Голощекина в центр о депортации людей из хлопкосеющих и приграничных районов за пределы Казахстана. 40% всех казахстанских осужденных отбывали срок в Каралге, для остальных же были сформированы переселенческие лагеря, специально отдаленные от их родных мест. «Регионы дислокации части специальных переселенческих лагерей, в которых расположили казахских кулаков, отличались самыми суровыми агроклиматическими условиями». (Рр. 151-152) Кулаки третьей категории, переселявшиеся внутри своего родного региона, использовались на промышленных предприятиях или на освоении целинных земель, на голом месте. Маршрут, по которому депортированные проходил до места назначения, являлся очередным кругом ада, пережитым ими после произвола «отрядов» по конфискации. Неорганизованность властей провоцировала беспорядки, а беспомощность противостоять им вынуждала укреплять части ГПУ и другие воинские подразделения. К этому следует присовокупить и антисанитарные условия массовой передислокации. Огайон приводит показатель в 15% совершеннолетних и 50% детей младшего возраста, умерших в 1930-1931 гг. во время этих вынужденных кочеваний.
Плановое народное хозяйство, предусматривавшее по линии аграрного сектора систематические поставки сырья и продовольствия, востребовало на повестку дня задачу освоения новых площадей, пригодных для земледелия. В качестве трудовых ресурсов было принято решение использовать кочевников пустынных и полупустынных зон. Помимо этого, «необходимость перемещения скотоводов обуславливалась скудостью ландшафта обитания, а также первобытностью способа производства, характерного для данного типа экономики». (Р. 158) Куратором данной кампании выступил Комитет по миграции, факт, означавший, что власть на тот период ограничивалась лишь механическим перемещением кочевого и полукочевого населения на новые места проживания.
Этот орган предложил сместить скотоводческое население и все скотоводческие хозяйства в зону, получившею название «Центральный Казахстан» (часть Уральского округа, южная и юго-восточная зона Актюбинского, южная часть Кустанайского округов, южная оконечность Гурьевского округа, южный участок Акмолинского округа, средняя и юго-западная стороны Сыр-Дарьинского округа), который объединил самые засушливые регионы страны. Политика «деномадизации» этого пространства, нацеленная на зачистку территорию номадов, сочеталась с переселением автохтонов в зону, представлявшую своего рода ступор (состояние обездвиженности и молчания) между засушливой степью или полупустынными районами и земледельческими районами. На этих пространствах Центрального Казахстана биогеографические условия были промежуточными, они прилегали к земледельческим регионам на севере и орошаемым землям на юге. Поэтому программа предполагала размещение там оседлых хозяйств, где бы колхозники занялись современным аграрным хозяйством. Основным стимулом к переезду и оседанию для номадов, изгнанных еще при царизме на бесплодные земли, явилось обещание государства оказать всемерную помощь. Данный безальтернативный выбор должен был облегчить процесс миграции и дальнейшего размещения мигрантов, а также минимизировать вероятность волнений. Первый подсчет населения и скота должен был соответствовать плану – около 84.300 дворов и 2.900.000 голов скота, предназначенных для миграции.
Осуществление данной политики на практике прослеживается автором на примере западных казахов из племени адай, которые в 1926 и 1928 годах испытали чудовищный джут. Последствия голода поставили часть этих казахов в полную зависимость от местных властей, а те, кто не хотел подчиняться, продолжали вести номадный образ жизни по маршрутам своих традиционных кочеваний, согласованных еще с Хивинским ханством. Действия последних были «ложно поняты как бегство за пределы Казахстана». Согласно уверениям Управления по миграции, их насчитывалось до 2.000 человек, которые были возвращены назад, но реальные данные из отчетов той же администрации дают возможность предположить, что их было гораздо больше (около 2.500-3.000). Западных казахов предполагалось разместить в колхозах хлопководческого Иджарского района на юге Казахстана в течение 1929-1930 гг. Однако данная попытка закончилась провалом из-за неготовности властей на местах обеспечить новоприбывших даже элементарными средствами к выживанию, когда «во время устройства 240 человек в колхозах Джетысая (Иджар) зарегистрировано 35 случаев смерти, 7 из которых были дети, в то время как оставшаяся часть людей страдала от цинги, истощения и других патологий, связанных с голодом». (Р. 166) Кроме того, адайцы выступили против попыток принудить их к труду на хлопковых полях, уничтожения их родовой солидарности и авторитета общинных вождей. Многие из них вернулись обратно в Туркмению и продолжали кочевание между двумя республиками, пока в 1932 г. административная граница не была специально перекрыта отрядами легкой кавалерии.
Аналогичные неурядицы прослеживались с мигрантами в южном регионе Кустанайского округа, традиционного очага сопротивления с начала ХХ века, крупными аулами Карсакпайского района Кзыл-Ординской области, Каркаралинского округа Карагандинской области и т.д. Оседание могло осуществляться лишь в местах нахождения административных аулов по инициативе аулсоветов, а сами аулы должны были создаваться по подобию европейских деревень, территория которых была обязана быть разграфленной сетью улиц. «Существование «плана урбанизации» в деревнях, компоновавшихся из традиционных юрт, теснившихся по струнке на манер казачьих станиц, размещение семей в недостроенных колхозных домах, а в пунктах оседлости в случайных палатках и бараках стала устоявшейся манерой размещения, которым противились кочевые и полукочевые казахские скотоводы». (Р. 173)
Первая фаза оседания (1929-1930) сопровождалась волной спонтанных мятежей, спровоцированных переизбытком принудительных мер, а также распространением массового голода. В последующие 1931-1932 годы сопротивление приняло форму массового бегства, хотя сама по себе эта программа определила своей целью обустройство «кризисного» населения, и не была предназначена для всех скотоводов. Протестный контекст данного периода седентаризации, отмечает автор, создает разного рода методологические трудности, поскольку в содержании источников официальных властей преобладают политизированные и криминогенные мотивы. Это делает затруднительным анализ замыслов и убеждений повстанцев, а до сих пор еще сохраняющаяся труднодоступность архивов спецслужб преодолевается лишь опубликованием второстепенных источников, где история сопротивления описывается только в зрелищно-эмоциональных образах. Но и по ним, отчасти, возможно восстановить фактологическую последовательность протестного движения и определить его роль и место в процессе оседания-коллективизации.
Движение сопротивления, охватившее степь, начиная с 1929 г., по своему диапазону было достаточно широко ранжировано по восходящей: от форм нарушения общественного порядка до социальных девиаций. «Жестоко укрощенные и подавленные, они затем уступили место второму этапу сопротивления, которое выразилось по-разному и приобрело разнохарактерные формы (непродолжительные бунты, отказ работать в колхозе, саботаж, убой скота, локальные возмущения, бандитизм и т.д.), зависевшие большей частью от социальной стихии, чем от организованного протеста». (Р. 180) Бессилие кочевого населения в основном выражалось в массовом отъезде. Автор выделяет три крупных повстанческих движения, разразившихся в период 1929-1931 гг. на Тургайском плато, в южном Казахстане (северный регион р. Сыр-Дарьи и г. Кзыл-Орда) и на полуострове Мангышлак. «Это был период бурного возмущения, который стал последним наступательным всплеском народного негодования против коллективизации и оседлого образа жизни». (Р. 181)
Реакция советских руководителей на вооруженные восстания была адекватной, поскольку подобные бунтарские традиции брали свое начало с событий 1916 года, и его зачинщики именовались новым режимом не иначе, как «повстанцы». В качестве ответной реакции на эскалацию террора со стороны государства, мятежники только увеличивали свои ряды и, наученные боевым опытом, действовали более изощренно. В марте 1930 г. имело место некоторое замедление установленных темпов коллективизации, однако это привело лишь к усилению взаимных упреков на всех уровнях администрирования, а также «спровоцировало беспорядочное бегство служащих сельской администрации: с одной стороны, они были повинны в жестокости, когда боролись с непокорностью крестьян, а с другой – опасались внутренних репрессий и обвинений в совершенных правонарушениях». (Р. 196)
Особого внимания в данном случае заслуживает вооруженное оппозиционное движение адайцев на полуострове Мангышлак с 1929-го по 1931 гг. Адаевский уезд был единственным административным объединением в Казахстане, который сохранил свое название со времен империи, но при этом обладал статусом округа. «Это было единственная крупная административная единица, вмещавшая в себя только представителей одного племени, своего рода «заповедная зона» одной из части казахского общества». (Р. 197) Его изолированность от остального повстанческого потока в Казахстане, а также сама специфика организации сопротивления против оседания и коллективизации наложили свой отпечаток на этот эпизод казахской истории. Голод, спровоцированный джутом зимой 1928 г., а затем разворовывание государственной продовольственной помощи своими же чиновниками на местах вкупе с автономистскими настроениями в рядах автохтонных коммунистов спровоцировали начало «антиадаевской» политики. Конфликт между данным регионом и центром результировался передачей ряда районов Адаевского уезда в подчинение соседних административных единиц. В результате было нарушено внутреннее устройство уезда, основывающегося на системе родовой иерархии, особенно на уровне самых мелких административных единиц.
Данная политика вызвала первый взрыв миграций в Туркменистан. Истинную движущую силу бунта, в отличие от других восстаний по Казахстану, составляли чиновники и руководители бывшего Адаевского уезда, которые, воспользовавшись усилением налоговой нагрузки на население, а также его размещением на неплодородных землях в результате оседания, подвигли часть адайцев покинуть родные места. Сам же вооруженный конфликт завязался весной 1930 г., вызванный очередным голодомором, но уже искусственного характера. В результате его подавления, сопровождавшимся проявлением крайней жестокости с обеих сторон, около 20 000 семей покинули бывший Адаевский уезд и переехали в соседнюю республику. Изабель Огайон подчеркивает: «Вопрос «национального» фактора, т.е. противопоставления по линии казах/европеец в истории этого крупного восстания адайцев не нашел отражения в источниках». Нападки были направлены против районных администраций, ОГПУ, партии и центральной власти, которые состояли, главным образом на самых нижних ступенях, из казахов, а также компрометировали руководителей-казахов первой величины. В этом заключается коренное отличие повстанческого движения в Казахстане от аналогичных прецедентов в Украине, где устремления власти уничтожить гнезда национализма инспирировали обнищание села и голод ради ослабления националистического крестьянского общества [1]. Отдельным вопросом здесь выступает влияние религиозного фактора в период сопротивления казахского общества. «Престиж представителей культа и святость Божественного послания послужили дополнительным инструментом для возбуждения мятежников и оправдания их высокой миссии». (Р. 204) Что касается русских и казачьих выступлений в период голода, то они носили форму пассивного сопротивления (грабеж амбаров, женские бунты), а когда казахские и славянские поселения находились рядом, то имел место «союз Корана и Евангелие».
Как в казахских, так и русских местах обитания демонстрации протеста против поборов выражались в саботаже правил функционирования колхозов и сельской администрации, что в официальных документах получило название «кулацкий террор», который предписывался «социально чуждым элементам». Он проявлялся в убое или растрате скота, порче молочных продуктов, поджоге урожая. Советская власть придавала этим актам особое значение, понимая, что в животноводческих районах стадо совмещало много функций: оно было и средством производства, и самим продуктом. А его истребление влекло за собой быструю и длительную дестабилизацию хозяйства и продовольственного баланса, а также краткосрочную или среднесрочную утрату главного ресурса в данном пространстве, который было труднее всего восстановить по сравнению с земледельческими культурами.
Кулаки и баи стали ответственными за срыв работы колхозов, торможение коллективизации и невыполнение обязательных налоговых сборов с точки зрения народнохозяйственного плана. Особенность же советизации казахского аула заключалась в том, что члены райисполкомов, райкомов, колхозов были набраны из среды казахских скотоводов, где существовала клановая структура организации жизни. Порой головка администрации (секретарь райкома партии, председатель райисполкома и районный прокурор) находились в родстве и ставили своих людей на все посты в районной администрации и в аулсовете, что объясняло злоупотребления, имевшие место во время коллективизации. «Первым нареканием в адрес местных казахских кадров было то, что они не соблюдали «классовую линию» и не устраняли классовых врагов». (Р. 211) Автономная система солидарности входили в противоречие с новыми правилами экономических взаимоотношений, основанных на планировании квот на поставки. Противостояние сельских местных кадров и аульчан провоцировало ситуацию хаоса в управлении, что со стороны власти вызвало реакцию насилия, которое олицетворяли уполномоченные и «бригады» уполномоченных. «Рост этих «бесчинств» – вымогательств последних крох продуктов питания, пыток и т.д. – свидетельствует о чувстве бесконтрольности и разгуле «опричнины». (Р. 214)
В итоге, в течение трех лет с 1920 по 1931 гг. объем сдачи зерна государству увеличился по Казахстану в 10 раз, не переставали расти реквизиции скота, которые высчитывались без пропорционального учета поголовья стада. Если в 1928 г. на территории Казахстана было около 40,5 млн. голов скота, то в 1930 г. поголовье сократилось до 20 млн., 1931 г. – до 10 млн., а в 1932 г. – до 5 млн. «И что хуже всего, Казкрайком, проявив усердие, увеличил еще больше план заготовок скота». (Р. 219) В 1929 г. было реквизировано 14,8% всего стада, в 1930 г. – 46,9 %, в 1931 г. – 68,5 %. Минимальная продовольственная потребность, установленная Госпланом для казахских сельских жителей в 30 кг мяса в год на одного человека снизилась до 17,7 кг. Те, кто честно информировал центральную власть об ухудшении положения дел в животноводстве (Заместитель председателя Наркомснаба Казахстана З. Торегожин, Нарком просвещения С. Садвакасов), были обвинены в правом оппортунизме и положили начало массовому террору среди казахского политического класса.
Именно в обстановке наведения ужаса проходила коллективизация, взимались налоговые сборы и инспирировалось начало перевода казахов на оседлый образ жизни. «Только эксцесс чрезмерного насилия был способен сдерживать сильное сопротивление крестьян и скотоводов накатам реквизиции имущества, насильственным изменениям их образа жизни и отрицания их наработанных веками практических навыков». (Р. 220) С другой стороны, карательные действия Красной Армии, направленные против основных очагов восстания, объяснялись страхом потерять контроль на границах СССР, особенно на полуострове Мангышлак, граничившем с Туркменистаном, и на юге Казахстана, бывшем составной частью Туркестана. Переизбыток принудительных мероприятий явился основной причиной провала начального этапа седентаризации. Поэтому задача последующих действий правительства заключалась в необходимости преодоления опустошительного голода и возвращения многочисленных беженцев обратно в Казахстан.
Относительно голода в Казахской Степи Огайон отмечает множество методологических проблем, когда имеющиеся данные о смертности неполны по причине их разбросанности и несогласованности относительно датировки катастрофы. Необходимо различать сокращение населения по причине отъезда и по причине смерти. Тем не менее, на основе сопоставительного анализа истории голода в других кочевых обществ отмечается, что кочевое население в период нехватки продовольствия всегда платит более высокую человеческую цену, чем земледельцы, т.к. ликвидируются условия для обмена продуктами животноводства и земледелия. «В случае нехватки зерновых культур, номады, вынужденные продавать скот ради покупки зерна, начинают испытывать падение способности воспроизводить свои средства производства в виде стада, а приток на рынки продуктов пастушеского производства приводит к снижению цены на мясомолочную продукцию и быстрому обнищанию кочевников. … Рынок позволял скотоводам обеспечить непосредственное содержание, но в случае его исчезновения обрекало их на обнищание в короткие сроки». (Р. 229)
Реквизиции, подгоняемые указом Ф.И. Голощекина от февраля 1931 г. реализовать Пятилетний план за 4 года, не позволяли гарантировать удовлетворительный приплод оставшейся части стада, когда его функция, как продукта и обменной монеты в кризисный период, превалировала над функцией животноводства, как способа производства. Первые случаи массового голода в Казахстане зарегистрированы в 1930 г., затронувшие кочевое население сильно ослабленного рода адай на полуострове Мангышлак и скотоводов Каркаралинского и Карагандинского регионов. Завершившаяся провалом программа оседания, организованная Управлением по миграции, привела к голоду и болезням, а смертность среди беднейших слоев достигла 150‰. Причиной распространение голода в течение всего 1931 г. стало, несомненно, увеличение доли реквизиций на скот, достигшей рекордных размеров – 68%, где первыми жертвами стали недавно осевшие казахские скотоводы. Голод продолжался и в 1932 г., охватив в основном северные регионы Казахстана, пострадавших от неурожаев осенью 1931 г. По итогам отчетов Государственного Комитета по миграции только в здесь недоедание и болезни унесли жизни семи дворов из десяти, что свидетельствует о распространении этого явления как в европейских деревнях, так и казахских аулах, и позволяет определить географические масштабы голода.
Одновременно с этим в 1930 г. волна миграций охватила самые крупные пастушеские зоны. В целом, в период с 1930 по 1933 гг. более двух миллионов казахов покинули постоянные места проживания [2]. «Казахи пересекали границы республики в самых разных частях, образовывая контингент беженцев в каждой республике, где они оседали. Около одного миллиона человек эмигрировало за пределы Казахстана. Внутри СССР и в ближнем зарубежье группы голодных и больных казахов заполонили города и узловые станции, вызывая множество санитарных, а и порой криминальных проблем». (Р. 238) На юг перекочевали 15.960 дворов со стадами численностью в 742.200 голов скота, тогда как в РСФСР и Украину мигрировали 18.374 дворов, забрав с собой 148.598 голов, что подчеркивает различие имущественного состояния казахского населения юга и севера. География беженства распределилась следующим образом: на севере – это была Западная Сибирь, на северо-западе – Средняя Волга, на востоке – Китай, на юге – Киргизия, Узбекистан, Каракалпакстан, Таджикистан, Туркменистан и, в меньшей степени, Иран и Афганистан.
Казахи северных областей Казахстана останавливались в первую очередь в казахских и русско-казахских аулах более или менее близких к границам. Основными городами, где казахские беженцы от голода нашли работу, стали Новосибирск, Омск, Барнаул. В Кузбассе кочевники нанимались на шахты Кемерова, Сталинска (Новокузнецк), Ленинск-Кузнецкого, Киселевска, Прокопьевска, а по железной дороге пытались добраться до Татарска, Барабинска, Рубцовска, Славгорода. Очень скоро политические руководители Запсибкрая стали искать возможности контроля над этими беженцами и предпринимать меры, направленные на сдерживание наплыва беженцев в Западную Сибирь. Местным администрациям вменялось в обязанности использовать любой административный предлог и все требуемые формальности, препятствовавшие размещению кочевников в Западно-Сибирском крае. В течение всего 1932 г. наплыв казахов в Западную Сибирь не прекращался. С зимы до начала лета они заполонили всю железнодорожную сеть от Семипалатинска до Новосибирска. Скопление зимой людей и трупов усиливало распространение эпидемий, а санитарные службы этой проблемой не занимались. В ситуации глобальной нехватки продовольствия борьба за добычу пропитания, одним из проявлений которой было воровство, вылилась в расовую дискриминацию.
«Подобная ситуация наблюдалась и в других приграничных районах Казахстана, где укрывались группы голодных кочевников. Трудности, с которыми столкнулись, с одной стороны, бежавшие от голода и репрессий кочевники, а с другой, региональные руководители, были характерны и для Средней Волги, Киргизии, некоторых регионов Узбекистана, Каракалпакстана. В городах и на промышленных стройках самого Казахстана в поисках работы кочевники испытали те же проблемы недостатка еды, наличия болезней, умаления прав и т.д.». (Р. 247)
Ограниченность сведений о проживании казахов в Китае, Иране и Афганистане объясняется автором отсутствием возможности вести специальные исследования в этих странах. Однако больший интерес в данном случае представляют обстоятельства и способы их отъезда, связь между восстаниями и организацией миграционных потоков в Китай. Массовое бегство в Китай отличалось от миграций в Западную Сибирь или в Среднюю Азию, поскольку советскими органами подчеркивался его политически организованный характер, как антисоветский заговор баев и националистов. «В первоначальный период массовое бегство носило скорее политический, чем обусловленный жизненными неурядицами характер. Оно было мотивировано отказом кочевников подчиниться реквизициям скота, а подтолкнул их к откочевке на чужбину эффективный метод переселения, организованной популярными авторитетами кочевого общества. 1932-1933 гг. отмечены острым голодом, охватившим районы кочевого скотоводства Казахстана, который теперь стал основной причиной массового бегства населения». (Р. 259) Последовавшие затем притеснения казахов китайцами вынудили одних бежать в Монголию, других – вглубь китайской территории, остальных – вернуться в Казахстан. В этот период Казахская Советская Республика организовала репатриацию казахов-беженцев и при содействии китайской стороны добилась возвращения нескольких тысяч казахов из Синьцзяна.
Переселение казахов в Иран и Афганистан не было массовым по причине дальности расстояния и усиления охраны южных границ СССР. В период коллективизации-седентаризации около 5.000 казахов эмигрировали в Афганистан и приблизительно столько же в Иран. За исключением Китая, бегство в несоветские республики оказалось незначительным, т.к. там не было территорий, приспособленных для кочевого скотоводства. С этой точки зрения китайский Туркестан занимал особое место в истории казахских миграций, т.к. этот регион являлся пригодным для пастушества и, кроме того, там проживали родственные казахские роды. «В конечном счете, можно определить, что количество внутренних мигрантов достигло 1-1,2 млн. и приблизительно столько же внешних переселенцев. Из последних только около 400.000 вернулись на родину. Оставшиеся 600.000 человек осели в разных странах и республиках, достигнув конечного пункта назначения, но многие из них умерли по дороге». (Рр. 263-264)
В целом общая численность населения в республике уменьшилась с 1928 г. по 1 января 1933 г. на 1.550.100 человек. Этот убывание продолжалось и дальше. По результатам переписи населения Казахстана его общая численность составляла 5.120.173 человека. Кроме того, сильное сокращение сельского населения, которое потеряло 2.330.000 человек, т.е. 37,5%, частично отразилось на городском населении, которое в 1928-1932 гг. увеличилось на 760.000 чел. Две трети демографического дефицита того периода следует отнести за счет очень высокой смертности и внешних миграций.
Первые сведения из официальных источников о случаях крайнего голодания населения и массовом бегстве относятся к концу 1930 г. Однако невозможность высказывать критику внутри аппарата Компартии Казахстана отражают полное отсутствие каких-либо намерений по устранению реальных причин массовой гибели от голода и бегства населения. С отставкой Ф.И. Голощекина и выходом на авансцену политических действий Л.И. Мирзояна и Т. Рыскулова стало иметь место ослабление экономических принудительных мер по отношению к скотоводству. «Важность отстранения Ф.И. Голощекина от казахских дел, высказанная в позиции У. Исаева в письме Сталину, подчеркивает роль «национального» фактора, который заключался в участии казахских кадров в исправлении ситуации». (Р. 274) Был отмечен мировоззренческий сдвиг в политическом восприятии тех потрясений, которые выпали на долю казахских скотоводов. С этого момента государство начало осуществлять возврат казахов на родину, внедрять меры по улучшению здравоохранения и питания.
Был реорганизован Комитет по оседанию, который передали в ведение Наркомата сельского хозяйства. Однако правительственные органы сохраняли контроль над инициативами НКЗ, организовав «оседкомы» с их представительством в обкомах и райкомах партии. Подобная двойная структура была плохо скоординирована и больше мешала эффективному разрешению проблем репатриации и размещения кочевников. Т. Рыскулов, в то время заместитель Председателя Совнаркома РСФСР, не входил в эти структуры, но принимал участие в разработке главных принципов размещения кочевников, постоянно следил за развитием событий, мог действовать по своему усмотрению, передавая директивы и предложения в Казкрайком. На первоначальном этапе предусматривалось оседание 200.000 семей или чуть меньше одного миллиона человек, среди которых были как возвратившиеся на родину эмигранты, так и перемещавшееся внутри Казахстана население, однако в целом на родину были возвращены 665.000 человек. Ущерб, нанесенный больными и голодными беженцами в районах их бегства, в сочетании с приказом о репатриации стали причиной конфликтов между регионами бегства казахов и КАССР. Стимулирующие меры по возвращению откочевников не коснулись республик, куда бежали казахи; проблема оставалась неразрешенной. Сложившаяся ситуация, когда различные организации, ответственные за репатриацию, буквально захлебывались от многочисленных задачи, крайнего недостатка всего и вся, отсутствия средств, продолжала господствовать всю осень 1934 года. Несмотря на предписание, многие люди выражали свое несогласие и снова спасались бегством, облегчая задачу служб репатриации, которые не могли или не хотели контролировать эти действия. Многие упрямцы протестовали против своего расселения в регионах, удаленных от их родных мест.
Из-за особенностей политических условий прием реэмигрантов из Китая требовал специфических мер. В результате провозглашения уйгурами независимой Восточно-Туркестанской Республики в ноябре 1933 г., жестокие репрессии китайских властей, при участии СССР [3] , обрушилась на все тюркское и мусульманское население Синьцзяна, дав толчок к возвращению части казахов на родину. Эти события объясняют запоздалый характер (1934-1935) миграции казахских беженцев из Китая в Казахстан. В тяжелых материальных условиях и обострившегося голода, службы по оседанию должны были с середины 1934 г. провести операцию по «фильтрации» населения, возвращавшегося из Китая по политическим причинам, по подозрению в антисоветских настроениях.
«Таким образом, во всех регионах в деле организации репатриации казахских мигрантов, бежавших из республики в 1930-1932 гг., царила полная анархия». (Р. 296) Условия репатриации были настолько плачевны, что процедура размещения, длившаяся с 1933 по 1935 гг., сама явилась причиной смертности. Личная нечистоплотность местных руководителей повлекла за собой расхищение фондов и продовольственной помощи, а чрезвычайность ситуации вызвала двусторонние политические конфликты между Казахстаном, соседними советскими республиками и регионами. Изменение традиционного образа жизни стало уделом не только репатриантов, но и многочисленных семей, скитавшихся по дорогам внутри самой республики. С этих пор значительно сократившееся казахское население оказалось меньшинством в своей республике. Однако и в этих условиях аграрный сектор уже был не в состоянии разместить 160.000 семей репатриантов. Политика отдавала предпочтение заселению бывшими скотоводами зоны, специализировавшейся на выращивании различных технических культур (хлопок, табак, сахарная свекла), а также их перемещение в промышленный сектор. «В результате, отпал вопрос о каком-либо пастушеском кочевом или полукочевом хозяйстве, т.к. стадо исчезло, а кочевничество, как образ жизни, перестало существовать». (Р. 298) С другой стороны, неизбежным следствием пролетаризации казахов должна была стать коренизация среды рабочего класса.
Количественный состав казахских рабочих в промышленном секторе был еще небольшим и насчитывал около 20% в 1929-1930 гг. В 1933-1934 гг. начался организованный наем реэмигрантов, который коснулся в целом около 60.000 семей (около 300.000 человек), а из общего числа внешних мигрантов – 400.000 человек, что составило 15% всего казахского населения. Девятнадцать тысяч семей (95.000 человек) должны были быть использованы в свекловодческих колхозах, а 60.000 (300.000 чел.) – в хлопководческих хозяйствах на юге республики. В секторе производства технических культур размещалось в основном население, прибывшее из Каракалпакстана, Узбекистана и Киргизии, однако при размещении казахских репатриантов постоянно возникали сложности из-за несогласованности действий, расхищения кредитов и безответственности чиновников.
Помимо этого, первый пятилетний план предполагал в 1932-1933 гг. эксплуатацию всех возможных ресурсов на территории Казахстана, в том числе, и использование пригодных для пастбищ земель. По данным Комитета оседания, если в 1929 г. в кочевых и полукочевых районах проживало 350.000 семей скотоводов (около 2 млн. человек), то в 1933 г. – 162.700 (800.000 человек). В этих районах коренное население владело в 1933 г. только 2,5 % стада, имевшегося в их распоряжении в 1929 году. Осенью 1932 г. из 5 миллионов имеющегося поголовья только 28% принадлежали или использовались казахами, а в 1928 г. этот показатель доходил до 80%. «Т. Рыскулов предлагал широкомасштабную животноводческую политику. До коллективизации Казахстан занимал первое место в данном секторе экономики, обладая 40 млн. голов скота. Поэтому Т. Рыскулов был уверен, что у республики есть возможность вернуться на прежний уровень. Он полагал, что поголовье можно удвоить в течение десяти лет, если по примеру Аргентины, располагавшей схожими степными площадями, Казахстан использует большую часть своей территории под животноводство». (Р. 313)
Улучшение материальных условий и восстановление пастушеского хозяйства являлись абсолютным приоритетом для коллективных хозяйств, которые могли развиваться только за счет животноводства, но на деле располагали смехотворным количеством животных. План пополнения стада Казахстана, рассчитанный на пять лет 1933-1938 гг., должен был позволить передавать ежегодно в кочевые и полукочевые районы до 800.000 голов, а в колхозы других регионов республики – около 200.000. Сверх этого ежегодного миллиона голов, который Казахстан ввозил из соседних советских республик или ближних стран (Китай и Монголия), часть скота совхозов, равная его годовому приплоду, передавалась животноводческим колхозам. Упор был сделан, как предполагал Т. Рыскулов, на овец и коз, которые составляли около 65% ввозимого поголовья, против 20% КРС и 10% лошадей.
Однако центральное руководство СССР и КАССР оказалось между двух огней: предписанием плановых поставок, с одной стороны, и требованием освобождения от них, исходившим от партийных представительств и местных органов, обремененных мерами по переходу к оседлости и размещению репатриантов. До конца 1932 г. принцип освобождения от налоговых поставок не был установлен, а правительство республики стало наказывать «плохие» районы, запретив колхозам торговлю и составив программу чисток, согласно требованиям партийной дисциплины. Да и само соглашение по льготам осуществлялись только в 1934 году. Не возымело эффекта и постановление «О сельском хозяйстве, и в частности о животноводстве, Казахстана», предусматривающее передачу части скота в индивидуальное пользование, хотя и явилось каким-то выходом для скотоводов-лишенцев.
В новых условиях, отличных от начального периода коллективизации, программа репатриации и седентаризации почти не встретила препятствий со стороны бывших казахских скотоводов. Казахи вынуждены были подчиниться этому плану, за неимением других возможностей. Около миллиона казахов осели в животноводческих хозяйствах, однако они владели незначительным количеством скота, вопреки стремлениям государства поддержать этот сектор. После завершения данного этапа оседания, Комитет по оседанию и все его региональные и местные представительства были упразднены, что ознаменовало конец кампании седентаризации. Одновременно с этим, около 600.000 бывших казахских скотоводов в рамках плана седентаризации и репатриации были насильственно вовлечены в сферы деятельности, совершенно им чуждые: труд рабочих на заводах и промышленных стройках, хлопкоробов, табаководов и свекловодов. Почти две трети казахов – около миллиона – остались в пастушеской сфере, хотя условия разведения скота кардинальным образом изменились. «Архивные источники отражают изменения технического и организационного порядка в сфере скотоводства, имевших яркую политическую окраску, но не позволяющих понять социальные изменения в ауле». (Р. 328) Проведенные полевые исследования 1996-1998 и 1999-2002 гг. позволили автору составить собственное представление о данных социальных изменениях.
Оседание бывших казахских скотоводов в колхозах означало конец кочевничества. Однако, восстановление животноводства, даже при немногочисленном поголовье скота, нуждалось в максимальной эксплуатации пастбищных ресурсов, которые могли находиться на большом или небольшом расстоянии от колхозов. С другой стороны, оно имело целью разрушить отношения зависимости между обществом и стадом, сделать так, чтобы люди более не подчинялись сезонным перемещениям, чтобы скотоводство не включало более крупных групповых объединений, чтобы пастушество не являлось основой мировоззрения общества.
По первоначальным замыслам, в связи с намечавшимися преобразованиями в 1936-1937 гг. Наркоматом сельского хозяйства была организована большая научная экспедиция. Она тщательно разграфила восточную часть Казахстана от Семиречья до Алтая и определила расположение летних и зимних пастбищ, покосных угодий наиболее выгодных маршрутов сезонных перекочевок, где тщательно были помечены стоянки, водопои и выгоны. Однако, научный уклон в организации пастушеской территории шел вразрез с традиционными методами и народными знаниями, которыми прежде руководствовались скотоводы, а советские агрономы, ботаники и зоотехники не стали обращаться к знаниям и опыту казахских скотоводов. Миграции и голод необратимо разрушили прежний уклад и искоренили целые поколения, главным образом, пожилых людей, которые были хранителями традиционных пастушеских знаний. Прерывание данной временной связи привело к деградации родовой сплоченности. Поэтому нашлось мало людей, способных содействовать в освоении реального опыта умелой эксплуатации среды обитания. Даже выбор месторасположения пастбищ областными и районными исполкомами подчеркивал поверхностный характер организации пастушества в новых условиях, не дававший самим коллективным хозяйствам определять маршруты кочеваний. Главенствующая роль политических представителей, технических и научных кадров в вопросе выбора сезонных пастбищ ставила скотоводов в положение простых пастухов, что превращало колхозный аул в место, где сотрудничали пастушеские группы, агрономы, зоотехники, ветеринары и т.д., и каждый выполнял строго дифференцированные функции.
Отгонное хозяйство, имевшее преимущество перед сезонными перекочевками в течение всего года, получило распространение в период войны, когда поголовье скота в Казахстане резко выросло из-за эвакуации животных из Молдавии и Украины в казахские колхозы северо-западной части республики. Тяготы войны и необходимость кормить возросшее поголовье животных убедили сельских специалистов в экономически выгодном характере мобильного скотоводства, несравнимого по трудовым усилиям и материальным издержкам со стационарным животноводством. Однако данная ориентация на отгонное животноводство создавало в изменившихся условиях множество проблем при отсутствии традиционной общинной сплоченности среди казахских номадов. «Работа чабанов была сопряжена с длительным отсутствием в ауле, за исключением периода летнего отпуска, когда семьи воссоединялись на джайлау. В колхозных аулах число людей, занятых охраной животных на пастбищах, было незначительным. На стандартную отару из 600-700 овец приходилось 4-5 чабана, на табун из 150-200 голов – 3 табыншы, на стадо из 100-120 голов крупного рогатого скота – 3 пастуха». (Р. 335) Новые условия пастушеской мобильности касались только пастухов, являвшихся меньшинством в аулах. Разнообразие хозяйственной деятельности (земледелие, молочное производство, кустарное производство) и мест общественного сосредоточения (школы, клубы и т.д.) вынуждали казахов вести оседлый образ жизни. Но эти перемены не исключали использования переносного жилища и использования пастушеских методов, которые обретали новые социально-экономические функции. Означавший кочевую единицу, полевой лагерь-аул позже стал территориальной единицей или хозяйственным и социальным субъектом. «Он придал специфичность казахскому обществу, как категории, имевшей отношение к скотоводству и «национальной» сущности скотоводов. Только в данном контексте он признавался институтами советского Казахстана». (Р. 354)
Б.М. Сужиков
кандидат исторических наук,
Институт истории и этнологии
им. Ч.Ч. Валиханова
КН МОН РК
