История модернизации казахского края

Обзор книги М. Дж. Пайна «Сталинская железная дорога: Турксиб и строительство социализма». (Matthew J. Payne,Stalin's railroad : Turksib and the building of socialism. Pittsburg: UniversityofPittsburghPress, 2001. 384 pp.) Часть 1.

Туркестано-Сибирская железная дорога (Турксиб) вошла в анналы отечественной истории как одна из тех грандиозных строек социализма, которая преобразила край из отсталой окраины в одну из стратегических баз по дальнейшей индустриализации страны. Начатая в декабре 1926 года и завершенная в январе 1931 года, стоившая 161.343,462 млн. рублей  и затрат рабочей силы в своем пике до 50 000 ед., железная дорога по своим целям приравнивалась к Днепрогэсу и Магнитке. Однако если в отечественной историографии Турксиб рассматривался, прежде всего, как экономическое достижение, то западная историография позиционирует Турксиб в качестве яркого примера этнической модернизации в контексте получившей широкое распространение теории «империи позитивного действия». «В качестве провозглашенного лозунга большевизма покончить с этническим неравенством и поднять ранее эксплуатируемые колонии, режим провозгласил Турксиб «кузницей казахского пролетариата», заверяя, что социализм в состоянии освободить нации  от оков отсталости и империалистической эксплуатации» [P. 2].

По уровню принуждения эта разовая кампания приравнивается автором к программе по силовой модернизации Петра Великого на фоне предыдущей относительно щадящей социальной политики и смешанной экономики под названием Новая Экономическая Политика (НЭП, 1921-1927 гг.). Дело в том, что Турксиб сооружался в период проведения не только индустриализации, но также коллективизации и усиления классовой борьбы – «Великого Перелома». Чистка «вредителей» среди управленцев и «классово близких» им рабочих, буржуазных националистов, формирование из крестьянских слоев оргнабора для ударных бригад, внедрение партийного и полицейского надзора, а также последующая политизация всех сфер производства и потребления – все это нашло отражение в истории Турксиба. Толкование этого процесса только лишь как внутренней борьбы, с целью добиться сверхэксплуатации своего народа в угоду узкой правящей верхушке и ее коллаборационистов является правильным, но поверхностно-уравнительным подходом некогда господствовавшей «государственной школы» в историографии. Она упускает из вида добрую часть сложных взаимоотношений власти и общества, где верхи видели себя социальными революционерами и поэтому были крайне раздражены полумерами и компромиссной политикой НЭПа, а народ, несмотря на коренную ломку, сумел выстоять в огне крестового похода, приспособиться и даже в какой-то степени использовать в собственных целях политику партии. При строительстве Турксиба был задействован целый комплекс политических механизмов, из которого можно выделить три в корне различных действующих субъекта: центральные правительственные комиссариаты, региональное лобби и собственно сам режим.

В исследуемом контексте автор отмечает: «Методологическое приближение, которое лучше всего схватывает сложную проблему власти во время этого крестового похода, заключена в идиоматическом выражении «культурная революция», внедренным в  несоветскую историографию четверть века тому назад Шилой Фитцпатрик по отношению к истории СССР» [P. 4]. Данный подход обнаруживает тот огромный потенциал, который был высвобожден в различных слоях общества, каждый из которых в собственных интересах интерпретировал содержание социализма. Парадигма культурной революции позволила фактически раскрыть многогранность советской политики, отличавшейся как спорами, так и подстройкой под новые условия за фасадом внешней идеологической сплоченности в условиях, когда старые общественные связи утратили свою легитимность, а новые оставались на уровне неформальных связей.

Имело место объединение понятий класса и нации в большевистском политическом представлении, когда советское государство дало бывшим колониальным народам узаконенное политическое равенство с русскими, а во многих случаях и собственные территориальные единицы. М. Пайн пишет: «Эта политика первичности национальной культурной автономии доходила и до ассимиляции русских. Советский чиновничий аппарат, а также управленцы должны были изучать язык титульной нации по месту службы» [P. 8]. Стремление Москвы сформировать не просто нации, но пролетарские нации требовало создания отрядов рабочего класса в местах обитания этнических меньшинств, когда по задумкам власти казахские рабочие будут содействовать установлению диктатуры пролетариата в большей степени, нежели казахские скотоводы. Ядро этой стратегии составляла программа позитивного действия на основе этничности (коренизация), которая включала в себя осуществление целого ряда действий: от учреждения постов на уровне местных правительств во главе с представителем коренной национальности до повышения образовательного уровня. Искусственно заблокированные в период царизма в закоснелом состоянии экономического производства, лишенные промышленности и достойного уровня грамотности, казахи были не в состоянии создать свой пролетариат в качестве побочного продукта индустриализации. «Исходя из этого, режим возложил на себя осуществление ряда мер по отношению к отсталым народам, для которых клеймо «отсталости», как это не удивительно, стало политически выгодным ярлыком, за ношение которого местные элиты стали соперничать» [P. 9].

Именно поэтому в первоначальном варианте ЦИК Казахстана хотел переименовать Турксиб в Казахстанскую железную дорогу в качестве локомотива экономического развития республики. Однако Народный Комиссариат путей сообщения (Наркомпуть), курирующий этот проект, смотрел в целом на это строительство с точки зрения общегосударственных интересов. «Его позиция заключалась в том, что железная дорога в первую очередь предназначена для того, чтобы сократить хлопковую зависимость страны. Благодаря перевозкам по ней дешевого зерна из Сибири в Центральную Азию, стало бы возможным расширение здесь земельных угодий для выращивания хлопка» [P. 11]. Однако руководители национальных республик (Р.И. Эйхе, партийный лидер Сибири, Ф.И. Голощекин, глава партийного комитета Казахстанского края, и Файзулла Ходжаев, руководитель Узбекистана) не были предрасположены рассматривать себя в качестве простого приложения к реализации планов Наркомпути. Имея значительное политическое влияние внутри партии, они не стремились искать расположения бюрократов из Москвы, но, одновременно, несли лишь косвенную ответственность за строительство Турксиба. Но они быстрее, чем чиновники из Наркомпути осознали революционную значимость Турксиба. «Эти люди, рассуждавшие в понятиях культурной революции и видевшие проблему на несколько шагов вперед,  конечно же, не рассматривали железную дорогу лишь как средство перевозки пшеницы или хлопка, а отводили ей роль носителя модернизации» [P. 12]. Поэтому сразу же началась подстройка Турксиба  под региональное развитие, путем влияния на политику найма рабочей силы, маршрутизацию проекта и заключение договоров через кремлевских политиков, или посредством участия в специальных консультативных комитетах, местных планирующих органах.

Попытка повлиять на центр порождала и межрегиональное соперничество среди соседей. Так, Алма-Ата, например, предложила весьма привлекательный пакет документов по дислокации штаб-квартиры Турксиба из города Фрунзе, что дало повод киргизскому правительству обвинить Казахстан в сговоре с Комиссариатом по самоуправству в прокладке маршрута железной дороги. Для киргизского правительства было крайне важно, чтобы их столица находилась на главном направлении магистрали Турксиба. «Режим в духе общей фразеологии декларировал, что Турксиб стоит на службе как общесоюзных, так и местных интересов без учета того, что эти интересы могут войти в противоречие» [P. 13].

Существовала и другая методологическая сложность. Поскольку централизованная экономика и бюджетное планирование были замкнуты прямо на Москву (Комиссариат финансов (Наркомфин), Всесоюзный Совет народного хозяйства (ВСНХ), Государственный Плановый Комитет (Госплан), а также Рабочая и крестьянская инспекция (Рабкрин)), то исследование Турксиба ограничивалось лишь корпусом источников правительственных органов без учета конфликта интересов между центром и местными органами. При этом процессы, происходящие на нижних уровнях экономики в лице отдельных инженеров, членов партии и бюрократов от экономики, оставались в зоне периферийного зрения. Между тем, в случае с Турксибом отказ Москвы в предоставлении преимуществ как для Наркомпути, так и для регионов при планировании строительства и явился тем феноменом, который определял всю драматургию строительства.

С другой стороны, идея Турксиба уходит своими корнями к началу сооружения Семиреченской железной дороги – двадцатилетней попытке соединить Новосибирск с Ташкентом, когда из 2 500 км к 1926 г. осталось достроить 1 000 км. Запуск в действие западной ветки Транссибирской железной дороги в 1897 г. открыл доступ к многочисленным крестьянским колониям-поселениям в богатых степях Зауралья. Удлинение маршрута военной Транскаспийской железной дороги до Ферганской долины в 1895 г. способствовало крупномасштабной конверсии сельского хозяйства Туркестана в сторону выращивания хлопка. Советские историки, обычно предавая забвению эти прошлые попытки самодержавия, отрицали неразрывность и преемственность интересов, преследуемых обоими режимами, стремившихся к интеграции Центральной Азии в общенациональную программу, стимулируемую государством, по производству хлопка за счет низких цен на пшеницу.

Помимо этого, определенную роль при принятии решения сыграла приверженность Советов выправить все несправедливости российского империализма. «Политика партии по реконструкции этнических окраин встретило реальную поддержку, включая интеллигенцию меньшинств, ранее бывшую в оппозиции. Эта политика даже способствовала сближению взглядов по вопросам модернизации в среде дореволюционных националистов и так называемых национал-коммунистов ранней советской эпохи» [P. 19]. Типичным представителем этой среды был Турар Рыскулов, который считал, что казахи пребывают на стадии полуфеодальных форм производства, и это обрекает народ на медленное вымирание перед лицом современной европейской культуры.

Однако центральным вопросом для партии выступала не сама модернизация, а пути ее осуществления, когда для большинства местных элит выбор состоял не между традицией и модернизацией, а между обнищанием и выживанием. Русскими колонистами была присвоена большая часть казахских земельных угодий в масштабах 94 млн. акров земли, а местное население было изгнано на скудные пустынные пространства. «Если столетие тому назад средняя казахская семья имела во владении 150 животных, то к 1914 году в хозяйстве находилось менее 15-ти голов» [P. 20]. К переписи 1926 г. 35% населения Казахстана составляли европейцы. Если в 1920-х гг. славянское крестьянство имело демографический рост в 2.98 процента ежегодно, а большая часть европейского городского населения росло со скоростью 4.5 процента, то местные казахи (как оседлые, так и кочевые) имели ежегодный прирост населения только 1.79 процента, что составляло только 60% от уровня прироста европейского крестьянства.

Метрополия, основываясь на риторике борьбы с отсталостью, была готова оказать помощь. Однако центральные экономические ведомства, исходя из принципов экономической целесообразности, оказывали сильное сопротивление переводу инвестиционной политики в сторону подъема национальных окраин. Данная позиция дала предлог периферии к выражению недовольства по поводу скрытого великодержавного шовинизма Москвы. Для местных партийных кадров Казахстана с его обширной территорией этот шовинизм отражался, прежде всего, в острой нехватке транспортных сообщений. Часть казахских членов партии из так называемой левой казахской фракции открыто критиковали Москву в пренебрежении вопросами индустриализации в терминах неоимпериализма. Так, статья С. Садвокасова, который позже был осужден за «буржуазно-националистический уклон», «О национальностях и националах», вышедшая в конце 1928 г., охарактеризовала темпы индустриального развития как «ползучие». В начале ноября 1926 г. Рыскулов содействовал организации несанкционированного митинга нерусских делегатов на сессиях российского и всесоюзного Центрального Исполнительного комитета (ЦИК и ВЦИК). Казахская делегация на этом митинге громогласно заявила о застое своей экономики. «Подобное выражение регионального недовольства представляло определенную угрозу для партийного руководства Москвы, поскольку люди, подобные Рыскулову, могли мобилизовать местное партийное мнение в сторону той или иной фракции в борьбе Кремля за лидерство» [P. 23].

Но и сам Сталин, «будучи мастером политического счета», отлично осознавал выгоды проекта Турксиба. Турксиб сулил больше выгод, чем строительство Магнитогорска, способствуя поднятию не только металлургической и текстильной промышленности, но, главным образом тем, что его строительство обезоруживало левых в их стремлении привлечь на свою сторону нацменьшинства. Поэтому российский Совнарком  в феврале 1927 г. провозгласил Турксиб «ударной стройкой» с преференциями в снабжении и финансировании для решения двух стратегических задач: связать сибирский и алтайский зерновой и лесной пояса с центрально-азиатским хлопковым поясом и поставить железную дорогу на пользу всех районов, по которым проляжет ее маршрут. Рассматривая Турксиб в качестве инструмента для осуществления культурной революции в регионе, местная элита стала настаивать на учреждении со своей стороны независимого надзорного органа за Наркомпути. В результате был создан «Комитет содействия постройке Туркестано-Сибирской железной дороги при Совнаркоме» (КомСод), который состоял из представителей правительства Сибирского края, Узбекской ССР и Казахской ССР во главе с Т. Рыскуловым в качестве его председателя. Рыскулов обеспечивал решающую роль Комитета по таким важным вопросам как прокладка маршрута железнодорожного пути и его финансирование, политику по набору кадров и реконструкции местной промышленности, он выступал в качестве политического сопровождения Турксиба.

Основная работа КомСода сосредоточилась на кадровых вопросах. Казахстан в своей борьбе с Комиссариатом по набору проявлял завидное упорство и успешность, уповая на то, что Турксиб предоставит работу тысячам казахов и приобщит их к промышленному труду. Вербовка казахов на строительные работы представлялась наиболее важной проблемой по нативиции казахстанского пролетариата: «Строительство железной дороги даст возможность создать на периферии рабочий класс из местного населения, и будет способствовать переходу кочевников на оседлое жительство». Поскольку для стройки требовались десятки тысяч неквалифицированных рабочих, то в случае набора значительного числа казахов, Турксиб открывал перспективы для быстрого создания корпуса местных строительных кадров. Однако все эти надежды разбивались о стену равнодушия Наркомпути и центральных органов, поскольку Наркомпуть предложил ввезти 75 процентов своих рабочих из европейской части России. «Данная позиция явилась наихудшим проявлением колониализма – местные рабочие места стали занимать ввезенные русские – и поэтому региональные власти начали активное сопротивление» [P. 28].

7 декабря 1927 г. Совнарком Российской Республики вынужден был дать указание Наркомпути набирать рабочих преимущественно из местного населения. Турксиб повел торг с казахстанским Наркомтрудом (Народный Комиссариат труда), а Наркомпуть с неохотой шел на предоставление зафиксированных количественных квот по набору национальных кадров, исходя из лицемерно принципа: «мы будем набирать местных, если нас не будут заставлять набирать местных». Однако простая регистрация на бирже труда не могла обеспечивать национальную квоту на Турксибе. Так как большинство безработных было европейцами, то преимущество членов профсоюза фактически сводило к нулю политику коренизации. Трудность приобщения казахов к индустриальному труду имела и материальную сторону: каждое место работы, зарезервированное за казахом, в конечном счете, означало, что оно не будет отдано русскому в то время, когда уровень безработицы достиг рекордного уровня. Все это свидетельствовало о том, что советская политическая система не была ни в коем случае демократичной, а зиждилась исключительно на политических интригах.

С самого начала строительства стали обнаруживаться противоречия в национальном вопросе как по вертикали власти, так и по горизонтали социальных отношений. При обследовании трудовых ресурсов в 1928 г. констатировалось, что у рабочих вообще отсутствуют хоть какие-то профессиональные навыки, мастеровые качества или социальный базис. Землекопы, каменщики и плотники отбирались на стройку из сезонных местных рабочих, которых рассматривали как материал с сомнительной классовой репутацией, поскольку у них отсутствовала пролетарская  дисциплинированность. «Это различение обычно разделяет аграриев-сезонников или переселенцев от «укоренившихся» или «кадровых» рабочих, которые необязательно оторваны от своих крестьянских корней, но претерпели значительные изменения культурного порядка в урбанизированной рабочей среде» [P. 67]. Казахи были рабочими в первом поколении, для которых Турксиб явился местом «пролетаризации», и которые не принадлежали ни к пролетариям, ни к категории отходников, которых автор именует «защищаемыми рабочими» [там же]. Эти рабочие обычно находились в невыгодном положении на рынке труда, для которых государство обеспечивало гарантии занятости и институциональную поддержку в виде льгот в оплате труда и/или квот, а также защиту партийных и  правительственных органов. Сначала казахи, а потом женщины и молодежь, являясь мобилизованными и оберегаемыми со стороны государства пришельцами на Турксибе, пользовались нелюбовью со стороны кадровых рабочих и отходников.

Место работы как средство создания нового гомо советикус позиционировало производство в качестве «политического средства», «грандиозной фабрики по перековке людей» (Стивен Коткин). Согласно партийно-государственному стандарту, рабочий должен был быть дисциплинированным, самоотверженным, преданным и героическим работником. Общество со сформировавшимся классом рабочих должно было передать профессиональные навыки и секреты неграмотным казахам, работающим бок о бок с московскими мастеровыми. Однако реальность оказалась гораздо сложнее, и разноголосица в культурных ориентациях представляла угрозу не только успеху строительства железной дороги, но и самому социализму. «Характерные культурные традиции и образ жизни казахских строительных рабочих существенным образом отличали их как от кадровых рабочих, так и от отходников. Казахи разнились от других строителей Турксиба по языковому признаку (казахский является тюркским языком), религии (ислам) и образу жизни (номадизм)» [P. 92], и со стороны правительства имел место целый ряд понятийной путаницы.

Кочевничество было классифицировано как «феодальное общество с патриархальными пережитками». Эта топорная формулировка представляло казахское общество перед европейцами как беспорядочную социальную структуру, где в качестве патриархальных пережитков выступали баи, бии и аксакалитет. «На самом деле, искусственное отождествление кулаков и баев, проводимое партией, было нацелено разжигание классовой войны внутри самого аула» [P. 92]. Поскольку кочевая политическая культура зиждилась на узаконении родовой и аульной власти на основе традиции и общего согласия, то попытка возбудить внутренний конфликт в казахском обществе потерпела неудачу. Советские активисты рассматривали такие понятия как «ынтымак» (согласие между различными слоями общества), «казактык» (казахство – исполнение дел согласно традиционному казахскому пути), а также «тамырство» (братство на основе крепких дружественных связей) в качестве наиболее вредоносных, так как они препятствовали формированию классового сознания среди эксплуатируемых. «Межродовая свара, а не классовая борьба являлась повседневностью казахской политической жизни. Внутреннее единство и внешний конфликт были заложены в традиционное казахское кочевничество. Данные характерные черты затем были использованы как казахскими модернизированными интеллектуалами при формировании национального тождества, так и позже  партийными идеологами в поисках классового конфликта. В обоих случаях прослеживалась очевидная враждебность к данному образу жизни и нежелание сохранить его» [P. 93].

Турксиб для обедневших слоев казахского населения явился тем местом, где они могли обеспечить себе прожиточный минимум. Эти казахи, в своем большинстве молодые люди, решившись на такой шаг, порвали с обычаями родного общества. Однако если кочевые казахи представлялись для русских строителей неким экзотическим явлением, то сам по себе Турксиб явился для казахов поистине враждебным окружением. Тем не менее, если Турксиб предполагал коренную ломку всех традиционных ценностей, то он должен был обладать и какой-то привлекательностью. Казахские роды из глубины степей направляли своих эмиссаров для того, чтобы они узнали, как реально выглядит железная дорога, а местные аульчане со своих коней наблюдали за строительством ежедневно. «Нищета в ауле, тяготение к новому, настойчивые усилия властей республики увеличить ничтожное число казахского пролетариата – все это в комплексе влекло казахских соплеменников на Турксиб. В большинстве случаев они работали в качестве сезонных чернорабочих» [P. 95]. 

Большинство из европейских крестьян и кадровых рабочих не испытывало никаких чувств солидарности к этому роду строителей, с которыми они не были объединены ни деревенским, ни пролетарским происхождением. Казахские рабочие в незначительной степени были вовлечены в такие организации кадровых рабочих, как профсоюзы, кооперативы и партийные ячейки, и еще в меньшей степени в трудовые структуры отходников. Обычно казахские рабочие были организованы в артели, как правило, возглавляемые русскими бригадирами, редко кто, из которых говорил по-казахски. Их артели формировались на рабочих местах из огромных масс незнакомых друг с другом людей. В противоположность крестьянским артелям, состоявшим только из нескольких десятков людей, некоторые казахские артели доходили по численности до 357 членов. Сезонные рабочие из крестьян просто оказывались принимать казахов в свои артели, что в последствии привело к своего рода расовой изоляции, когда европейские и казахские артели стали жить по отдельности. Однако разделение не означало равенства. Зачастую казахские артели страдали от неприкрытой эксплуатации, когда родовые вожаки или бригадиры из казаков низводили рабочих до уровня индийского кули, хотя они более стоически по сравнению с русскими рабочими переносили все тяготы жизни на Турксибе. Удержание заработной платы, физическое насилие, присвоение чужого имущества, а также отклонение любых требований – все это имело место в казахских артелях, в значительной степени отличавших их от более демократических форм организации труда, царивших в крестьянских артелях.

Советское государство, осознавая, что казахи, как новички на промышленном производстве, столкнуться с трудностями на рабочих местах, организовало со своей стороны достаточно сильную систему покровительства для казахов, желавших пополнить рабочую силу. В этом отношении им был придан статус, приравненный к женщинам, молодым рабочим, ветеранам Красной Армии, получавшим преференции, поскольку режим был заинтересован в как можно большом их привлечении на производство. Защищаемые рабочие находились под специальным законодательством, предусматривающим преимущества при найме, и их права гарантировались общественными организациями.Вместо того чтобы пополнять свои предприятия славянскими крестьянами из аграрного сектора народонаселения, советское правительство искало новых союзников среди тех, кому в царское время было отказано в работе в промышленности или тех, кто жестоко эксплуатировался. Как бы там ни было, но кадровые рабочие, равно как и отходники, не привыкшие рассматривать этнические меньшинства как ровню себе, встретили эти попытки со стороны правительства враждебно. «Хотя все категории защищаемых рабочих были крайне непопулярны на рабочем месте, только казахи пришли на Турксиб в достаточной мере сплоченными, чтобы выступать в качестве самостоятельной рабочей культуры» [P. 96]. Они выступили одновременно органической и обособленной рабочей культурой на Турксибе, которая, благодаря поручительству властей, должна была интегрироваться в производство и начать борьбу за новое тождество советского рабочего.

Этническая разобщенность представляла собой самое значительное препятствие на пути к классовой солидарности. Характеризуя казахских рабочих как самых воинственных, но менее всех «пролетаризированных», автор достаточно подробно останавливается на одном эпизоде, красноречиво живописующих их этнопсихологию. «На одном участке именно казахские рабочие, составлявшие численность в 170 человек из 190 трудящихся, стали инициаторами забастовки. Не рассчитывая на сочувствие со стороны своих русских собратьев, они силой удерживали от работы на участке двадцать русских рабочих. Однако на следующий день имело место полная инверсия этнической воинственности. После того, как жалобы рабочих дошли до руководства профсоюза, вся казахская артель, за исключением четырех, хоть и с неохотой, но вернулась к работе. Однако русские категорически отказались приступить к работе, пока не будет заключен новый договор по заработной плате. На следующий день к ним присоединились уже казахские чернорабочие, и забастовка продолжалась двадцать дней. Подобный случай трудно объяснить. По всей видимости, дело тут обстояло в различиях мировоззренческих позиций русских и большинства казахов. Русские не хотели начинать бастовать, но поскольку забастовка все-таки завязалась, то они не приступали к работе до тех пор, пока их требования не были удовлетворены. Казахи в начале были настроены более воинственно, однако вынуждены были отступить перед лицом власти. Однако самым поразительным являлось отсутствие согласия между казахами и русскими» [P. 119].

Обстановка унижения, агрессии, личной неприязни и группового насилия, царившая на стройплощадке, делала ее малопривлекательным местом для новых казахских рабочих. Антиказахский настрой достиг своего апогея 31 декабря 1928 года, когда по северному ответвлению Турксиба в Сергиополе вспыхнул бунт на этнической почве. Русские рабочие в количестве до 400 человек стали жестоко избивать любого попавшегося им руки казаха. «Кадровые рабочие Турксиба были глубоко возмущены тем, что были вынуждены конкурировать с казахами за рабочие места. Более того, они упорно сопротивлялись любым попыткам вовлечь казахов на равных в свои профессии» [P. 127]. Хотя эти проявления официальные советские лица и обличали как «великодержавный шовинизм» и русскую нетерпимость по отношению к национальным меньшинствам, этот бунт, равно как и повсеместная дискриминация казахов на стройке, явились явным свидетельством всепроникающей этнической враждебности, царящей на Турксибе (народный расизм). Во враждебности к казахам был зашифрован не столько код этнического соперничества, а сколько презрение и страх перед жителями колоний. Казахов ненавидели не, потому что они были казахами, а потому, что они не были европейцами. Сила внушения, с которой реальные люди превращались во внушающий ужас образы, явно прослеживались в действиях и словах шовинистов Турксиба.

Озабоченность советской бюрократии данным инцидентом выразилась в суровом наказании зачинщиков, вплоть до тюремного заключения. Однако более важным являлось то, что политика по коренизации стала предметом обсуждения в высших государственных кругах и ее успешная реализация обрела первоочередное преимущественное право для Москвы. Данный мятеж инициировал повсеместное вмешательство партийных органов в дела Турксиба на основе учреждения новой авторитарной партийной структуры на стройке, имевшей широкие полномочия в отношении производственной подотчетности. Однако данные меры не приостановили кризис идентичности рабочего класса на Турксибе, а обострили этот кризис. Сергиопольский мятеж подорвал доверие к рабочему классу на Турксибе. Партия и красный управленческий корпус Турксиба взял курс на полную перековку идентичности и поведения этого самого рабочего класса, когда не советский рабочий должен был приступить к строительству социализма, а социализм должен был создать советского рабочего.

Благодаря политике коренизации, казахам гарантировалась, по меньшей мере, половина мест на Турксибе, однако эти преимущественные права трудно было исполнить, поскольку управленцы сопротивлялись указаниям правительства, предпочитая использовать устоявшуюся систему найма по знакомству. Другая проблема, с которой столкнулся казахский рекрутмент на Турксибе, состояла в замкнутом характере самих казахов. Среди традиционных аульных лидеров сложилось устойчивое культурное и идеологическое предубеждение относительно модернизирующего дискурса Турксиба, которые рассматривали участие в строительстве как далекое по культуре и духовно разрушающее явление, совершенно чуждое сущности казахства. Тем не менее, несмотря на все опасения в отношении Турксиба, как Советская власть, так и тяга к современности, а также безысходная нищета большинства казахских скотоводов гарантировали, что многие кочевники, особенно молодежь, все-таки будут стремиться на Турксиб. Несомненно, что самое сильное воздействие по привлечению казахов на Турксиб произвел разрушительный эффект проведенного режимом курса на коллективизацию и силовую оседлость сельского казахского населения.

Коллективизация воздействовала на казахов в качестве мощного принудительного механизма их вовлечения в промышленность. Многие, если не большинство из казахов, которые пришли на Турксиб, являлись джатаками, молодыми людьми, оставшимися без скота и не имевшими экономических перспектив при продолжении казахского образа жизни. Статистика конца 1931 года по нескольким железнодорожным станциям свидетельствует о том, что большинство казахских рабочих были моложе тридцати лет, а трети из них было около двадцати трех лет. Всего несколько зажиточных казахов работало на Турксибе, но они были изгнаны со строительства в результате господствовавшей атмосферы классовой борьбы и постоянного вычищения классовых врагов. Для того чтобы оттеснить бедность местные правительственные круги развернули кампанию по вербовке в самых отдаленных областях республики. Партия, Союз Косчи (кооперативное общество кочевников) и комсомол также приняли в деле вовлечения казахов на Турксиб активное участие. Биржи труда стали составлять списки из казахов, даже если они никогда не занимались наемным трудом и не были членами профсоюза. Однако в действительности, вместо того чтобы смягчить проблему Турксиб, фактически, лишь обострил ее. С апреля 1927 г. по январь 1928 г. безработица в Казахстане увеличилась на 32 процента, несмотря на рост занятости в промышленных отраслях на 17 процентов. Этот показатель не мог остановить увеличение числа безработных, поскольку тысячи ищущих заработок наводнили строительство. К лету 1928 г. около 45,000 незанятых было зарегистрировано в Казахстане, более двух трети из которых обитали в окрестностях Турксиба.

Более угрожающим представлялось то, что недовольство, охватившее весь регион Центральной Азии,  приобрело этнический оттенок. «Большинство безработных направляло свой гнев не против абстрактных политических и экономических действий правительства, а против тех, кто был под рукой: на местное население, подпавшее под советскую политику «позитивного действия» [P. 134]. 15 сентября 1928 года в г. Семипалатинске безработные после несанкционированного митинга разгромили государственный продовольственный кооператив, разоружили милицию и разграбили горисполком. Затем толпа, «настроенная на погром», начала избивать городских казахов. Порядок был восстановлен только благодаря содействию рабочих, занятых на городских предприятиях. Большинство работников полиции и ОГПУ просто сбежали, и лишь мобилизация городских рабочих  смогла сдержать бунт. Однако семипалатинский мятеж возымел свое действие. Вскоре в Семипалатинск была направлена значительная партия зерна, многие из безработных были устроены на работу на Турксиб или им были предоставлены бесплатные железнодорожные билеты для возвращения домой, руководство местных органов управления и профсоюза было снято с работы за то, что довело дело до подобных обстоятельств. В город прибыл сам Ф.И. Голощекин и взял ситуацию под контроль.

Обращает на себя особое внимание целеустановки этого бунта. То, что казахи ассоциировались в негативном свете наряду с полицией, партией, государством и продовольственной монополией воочию свидетельствует о том, что программа позитивного действия превратила казахов не просто в отдельных жертв народного бунта, а в коллективный объект ненависти. Безработные перешли от атаки на отдельных казахов, которые пытались «украсть у них работу», к нападению на всех казахов, как бенефициариев режима, безразлично относящихся к их условиям, усугубившимся безработицей и голодом. Казахи явились удобной мишенью для слива гнева рабочего класса в отношении правящей власти. С целью умиротворения недовольства безработных Турксиб пошел на выделение им рабочих мест за счет казахских квот. К тому же когда местные органы труда отправляли казахов на Турксиб, то обычно они забывали известить об этом его руководство, что приводило к еще большей путанице. Таким образом, коренизация на строительстве, как важнейшая политическая задача режима, потерпела в 1928 г. неудачу. И если дискриминация со стороны должностных лиц и общественное предубеждение значительно понизили возможности для казахов быть принятыми на строительство, то система этнической вражды только усилилась с их приходом на строительную площадку.

Возможность русских преобладать на рабочих местах была бы неосуществима без попустительства управленцев на Турксибе, среди которых количество белых воротничков из казахов едва достигало к концу строительства 139 человек или около 5 процентов служащих. «Большинство из них, как спецов, так и красных, воочию показали себя людьми, которые по советской терминологии носили название «шовинистов», но которых сегодня можно вполне отнести к расистам» [P. 137-138]. Спецы были заражены значительной долей предубеждения относительно рабочих коренной национальности, но прикрывалось все это риторикой о культуре труда, являлась только ширмой для управленцев Турксиба, когда труд местного населения низводился до внеэкономических категорий, мол казахи не умеют обращаться с инструментом, тратят много времени на чаепитие, могут неожиданно прекратить работу и т.п. «Казахи очень плохие рабочие, из которых не будет толку. Из их среды никогда не возникнет пролетариата» (начальник узла Гольдман).

Этнические предубеждения выражались в открытой расистской манере, когда руководители «нецензурно выражались относительно казахов», «используя матерщину», дискриминации по кадровым вопросам, по вопросам распределения заданий, когда русские получали более легкую работу, что «доказывало» высокую продуктивность русских рабочих и выставляло казахов в невыгодном свете. Неравенство проявилось в уровне заработной платы, когда русские обычно получали в три раза больше, чем казахи. Из-за незнания условий коллективного договора казахи становились легкой добычей мошенничества. Как правило, казахи являлись последними, кто обеспечивался жильем, постельными принадлежностями и другим имуществом, положенным при полевых работах. Санитарные условия бытования казахов оставались крайне запущенными по всей стройке. С грубым нарушением своих прав казахи сталкивались и в кооперативных магазинах Турксиба, где им отводилось место в очереди за дефицитной продукцией только после русских, имевших первоочередное право выбора. Однако самым очевидным и большим препятствием для новых казахов в деле интеграции в производство являлся языковой барьер. Во внутриартельной жизни русские бригадиры зачастую прибегали к кулакам, будучи не в состоянии общаться с казахами иным методом. Технические специалисты «старой закалки» даже установили на стройке некую форму апартеида, соорудив специальные обеденные навесы для казахов, чтобы они питались отдельно (от европейцев), поскольку «казахи плохо пахли».

Между тем, по мнению Рыскулова, если бы казахов обеспечивали орудиями труда, также как и русских, и дали им время для освоения техники, то работа и производительность труда этих обеих групп была бы вполне сопоставима. В начале 1927 г. Джетысуйское Управление по труду опубликовало результаты обследования, проведенного в строительный сезон 1926 г. (в частности, на строительстве Атбасарского завода цветных металлов), которое свидетельствовало о том, что производительность труда казахских рабочих достигла уровня остальных рабочих в течение одного двух месяцев. Было также отмечено, что их требования относительно зарплаты, жилья и питания достаточно скромны. Получив же возможность для освоения профессии, казахи зачастую работали лучше, чем противоположная им европейская сторона. Один журналист, наблюдая за тяжелой работой казахских землекопов писал в восхищении: «Эти бывшие кочевники работают как автоматы» (В.Федорович Конец пустыни: Очерки. М, 1931).

«Всем этим проявлениям дискриминации во многом содействовала повсеместная на стройке изолированность казахов. Данной ситуации можно было бы избежать, если бы артели на Турксибе формировались по этнически смешанному типу. В этом бы случае казахи и европейцы были бы автоматически более справедливо уравнены в оплате труда и снабжении, а казахские новобранцы могли бы легче усвоить секреты профессии (равно как и язык) своих европейских товарищей» [P. 141]. Однако попытки вовлечения казахов в отдельные трудовые подразделения также были бы малоуспешными без сильного давления со стороны администрации, поскольку артели строились на основе тесных связей ее членов. Многие русские рабочие и, особенно, украинские землекопы, не пошли бы на разрушение артельной солидарности, позволив рабочим не из их деревни и даже местности присоединиться к ним, не говоря уже о казахах. Позже, ударные бригады, считавшиеся более прогрессивными, переняли эту традицию запрета для казахов. Они формировались исключительно из представителей европейских национальностей, и никому не приходило в голову призывать казахов к ударной работе.

Администрация стройки, как и правительство, были осведомлены относительно этой позорной практики. Они выражали несогласие с «неправильными методами работы с казахами» и призывали к «решительной борьбе с колониальным подходом некоторых управленцев». И хотя властные структуры и печать особое внимание обращали на то, что в срыве коренизации виноваты «антисоветские элементы» среди управленцев Турксиба, на самом деле, красные инженеры Турксиба зачастую оказывались инициаторами самых шумных скандалов по дискриминации. Безусловно, они сталкивались с определенными трудностями, работая с людьми из степи, впервые столкнувшимися с индустриальным трудом и говорившими на другом языке. Однако эти барьеры вовсе не являлись непреодолимыми. Обращение с сотнями украинских сезонных рабочих из крестьян на Турксибе было гораздо лучше, хотя они не больше казахов были сведущи в промышленной культуре. Однако начальство Турксиба рассматривала казахов исключительно через призму их примитивности. В рассуждениях управленцев относительно новых рабочих преобладал устойчивый стереотип об «отсталости», который предполагал невежество казахов даже в обращении с простыми инструментами и механизмами.

«Все эти виды дискриминации были обусловлены, тем не менее, не только духом шовинизма, но и практическим интересом. Не все управленцы являлись держимордами и не всякая дискриминация была оправдана шовинизмом. Некоторые начальники участков даже отдавали предпочтение казахам, как лучше всех адаптированных среди рабочих к суровым условиям Восточного Казахстана. Другие любили казахов, потому что они не были русскими: «Эти рабочие [русские] постоянно устраивают скандалы по поводу отсутствия жилья и испытывают неприязнь относительно начальников участка». Истинная причина того, что казахи получали меньшую плату, тяжелую работу, плохую еду и жилье, а также имели мало шансов к дальнейшему продвижению по профессии лежала в том, что управленцы извлекали из этого выгоду. Административный аппарат Турксиба, как и руководство любой другой крупной стройки первой пятилетки, вовсе не намеривались расходовать и так сокращенный бюджет на такие «непродуктивные» траты как жилье и продовольствие» [P. 143]. Терпение казахов относительно плохих условий труда и быта было гораздо выше, чем у русских рабочих, поскольку казахи познали самые крайние формы нищеты. В целом же, «управленцы советского типа были не более лояльны к своей расе или национальности, чем американские «бароны-разбойники» [там же].

К несчастью для казахских рабочих на Турксибе, потенциальные сторожевые псы режима на стройке, в лице профсоюза и партии, пособничали администрации в провале политики коренизации. Представители казахской национальности не входили ни в партию, ни в профсоюз в качестве их реально действующей силы. В масштабах же всего Казахстана, несмотря на то, что казахи являли собой большинство в народонаселении, они не были представлены ни в одной из этих организаций, за исключением только нескольких человек. К концу 1927 года казахи составляли только 37 процентов краевой партийной организации. Большинство большевистских ячеек на Турксибе не имело в своем составе представителей казахской национальности. К середине 1928 г. среди членов профсоюза было только 21.5 процентов казахов от общей численности, 40 процентов из которых являлись сельскохозяйственными рабочими. Число казахов среди комсомольцев было ничтожно из-за господствующего в этой молодежной организации неприкрытого духа великодержавного шовинизма. Поэтому было получено указание: провести чистку шовинистов в ее рядах. «Более тревожным являлось то, что простые рабочие начали толковать институциональное пренебрежение казахами как официальное одобрение их собственным издевательствам над последними. Под прикрытием лишь словесной помощи коренизации, институциональные организации Турксиба сами санкционировали широкомасштабную дискриминацию, которую вскоре рабочие поняли как прямую директиву к абсолютному игнорированию нужд и забот основного адресата этой политики» [P. 146].

Всеобщий дух презрения в отношении к казахам был характерен для всех сторон жизни на Турксибе. Он проявлялся в общении с ними, где присутствовало грубо фамильярное «ты» и сквернословие, хотя последнее было типично для всех этнических групп рабочих. Однако формы этого осмеяния в своей вульгарности превосходили все рамки дозволенного. Одним из издевательских развлечений являлось намазывание свиным салом рта или хлеба, которым питались казахские рабочие. Считается, что казахи являются поверхностными мусульманами, однако в еде они тщательно блюдут религиозные ограничения. Для казаха не есть свинину, означало быть мусульманином, и это было тесно связано с чувством идентичности. Подобные действия можно расценивать не просто как хулиганство, а как церемониальное действо по отрицанию тождества казахов. Другая составная часть казахского тождества, уязвимая для символических издевательств, была связана с их кочевым образом жизни. Большинство из казахских рабочих на Турксибе было слишком бедным, чтобы держать при себе скот, однако в качестве напоминания о жизни в степи они обычно держали в трудовых лагерях лошадей и особую породу небольших собак, отличавшихся своими закрученными хвостами. Известен случай подлого хулиганства, когда группа пьяных русских на одном из стройучастков украла лошадей и отрубила хвосты всем собакам, затем выгнав визжавших от боли животных в степь. Наконец, русские рабочие имели обыкновение выжигать на образе казахов определенного рода стигматы, такие, например, как якобы исходящий от них нехороший запах. Это нарочито выказываемое неуважение и грубость к казахам обуславливалось желанием отделить их от себя. Подобная культура недопущения была важна не столько в своих проявлениях, а, сколько в выборе места, где можно было ее проявить. Клубы, магазины, столовые – все эти помещения, считавшиеся предназначенными для русских – обычно являлись местом, где воочию можно было услышать брань, насмешки и стать свидетелем хулиганских выходок. Оскорбление в отношении казахов проявлялось не только в символической форме. Организованные драки между казахами и русскими также выступали характерной чертой отдельных строительных участков. Официально квалифицируемые как хулиганство, драки почти всегда носили экспрессию расизма, поскольку перед тем, как наносить удары, имели место оскорбления на этнической почве.

События в Сергиополе показали, что эти стычки носили не хаотичный и «стихийный» характер, а являлись хорошо организованной и спланированной кульминацией целого периода бесчинств на почве трудовых споров и межэтнических пререканий. «Бунт в Сергиополе спровоцировал несколько недель расовых волнений и стал олицетворением классовой ярости и этнической ненависти» [P. 147]. Сергиополь, как бывшая казацкая станица и быстро растущий городок, представлял собой подходящее место для пышноцветия всех этих пороков. Местные власти делали вид, что контролируют ситуацию, а официальные советские органы вместо предупреждения беззакония, поощряли его. Райком был переполнен казнокрадами, алкоголиками и шовинистами, что позже было расценено, как «заражение обывательской психологией, закономерно приведшей к отдалению от масс». Некоторые и из комсомольцев открыто призывали «мочить» казахов. Что касается полиции, то официальная партийная докладная записка позже констатировала: «Работа со стороны милиции по существу не проводилась из-за отсутствия авторитета». Реакция режима на этот бунт была лишена каких-либо иллюзий; он «прочитывался» как серьезный вызов его авторитету. Бунт был назван не только антисоциальным, но и «антигосударственным». В скором будущем появились и новые оттенки в суждениях относительно погрома. Под влиянием культурной революции было заявлено, что трудовой коллектив Турксиба решительно борется с вредителями в своей среде, а это уже не давало возможности управленцам считать себя истиной в последней инстанции.

Показательному процессу по Сергиополю предшествовали массовые митинги, организованные по всему Турксибу, на которых была хорошо срежиссированна воля народа по жесткому наказанию организаторов погрома. Эти массовые собрания потребовали также организовать чистку шовинистов. Сергиопольский погром спровоцировал на Турксибе приступ истерии классовой борьбы. Партия санкционировала «необходимость организованной ликвидации классового врага в деревне и в ауле, равно как и его пособников и инициаторов в городе». Партийным и профсоюзным ячейкам было указано усилить бдительность в отношении классовых врагов, просочившихся на Турксиб под «личиной» рабочих. Шовинисты были объявлены прислужниками правых уклонистов в правительственных и партийных кругах, а также в профсоюзных органах. Первым последствием Сергиопольского погрома стала реальная чистка. Охота за ведьмами началась с поисков бывших подручных атамана Дутова наряду с баями, капиталистами, белогвардейцами и муллами. Между тем, реальными бунтовщиками являлись истинные представители рабочего класса.

Погром привлек внимание властей и к другим слоям общества. Профсоюз был подвергнут жесткой критике за неспособность предвосхитить события. Со стороны партии отмечалась пассивная его работа, позволившая «контрреволюционным элементам и в целом людям, враждебно настроенным к рабочему классу проникнуть на строительство и разжечь межнациональную рознь». Чистка рабочих рядов и низовых профсоюзных организаций знаменовали собой фундаментальные перемены в общей атмосфере на Турксибе. В дальнейшем борьба с классовым врагом была характерна для всех участков строительства. На фоне этой стратегии классовой борьбы администрация прибегла к еще более репрессивным методам. Во-первых, она усилила на стройке позиции тайной полиции. Во-вторых, она дала ясно понять, что «все отклонения, грубость, бюрократизм и халатность» в отношении казахов отныне «будут безжалостно пресекаться». Впредь, по крайней мере, на Турксибе этническая дискриминация будет однозначно рассматриваться как вредительство и классовая привилегированность. Быть шовинистом стало сродни быть кулаком или буржуазным вредителем. Говоря в военных терминах, коренизация стала «боевой задачей» всего рабочего коллектива Турксиба. Если проблема удержания казахов на Турксибе отразила кризис выковывания нового пролетариата из казахов, то события, связанные с Серигиополем, положили начало кризису старого пролетариата из европейцев. Ранее рабочий класс Турксиба, не оскверненный связями с враждебными элементами и скрытыми вредителями, а только заподозренный в период летней забастовочной волны, окончательно потерял доверие режима. Сергиопольский погром дал полную свободу культурной революции по формированию нового советского трудящегося на Турксибе, однако исход этой борьбы был непредсказуем [P. 155].

Видение Сталиным партии в качестве «руководящей силы» советского общества коренным образом изменила ее роль на производстве. Роль надзорного органа над управленцами, ранее принадлежавшая комиссарам в лице красных директоров, перешла к партийным ячейкам на производстве. Усиленная партийная сеть на Турксибе с постоянной периодичностью вклинивалась в управления того или иного строительного участка или департамента для обеспечения выполнения плана. Эти интервенции имели две направленности: наказывать тех, кого посчитают дезорганизаторами производства и мобилизовать рабочих и активистов к безусловному исполнению плана. Партия удвоила свои усилия по приему в свои ряды людей «от станка», однако Турксиб никогда не смог достичь того уровня наполнения партийных рядов, который был присущ традиционным индустриальным центрам. Как бы там не было, но новая партийная структура оказалась более успешной в решении этой проблемы, чем старые буржуазные спецы.

Тем не менее, большинство простых рабочих предпочитало то выдвижение, которое все же шло от администрации, а не от партийных и профсоюзных органов, поскольку профсоюз и партийные ячейки жаловали на выдвижение лиц по знакомству, а не по способностям. В качестве барьера на пути продвижения беспартийных рабочих зачастую выступала бюрократическая волокита. Но даже в том случае, когда профсоюз или партия выдвигали кого-либо, то это выдвижение зачастую не имело никакого смысла. Выдвиженцы, особенно из казахов, нередко перемещались на ненужные и унизительные для них должности. Те люди, которые продвигались на основе этнической политики позитивного действия, зачастую подпадали под псевдопродвижение. Оказавшись в столь невыгодной позиции, многие из выдвиженцев стремились избежать оказанной им чести. «В середине 1930-х годов, например, три казахских выдвиженца – товарищи Бек-Бей, Быков и Туякбаев – запросили об увольнении их с новых должностей. Они в течение двух недель бомбили партийную ячейку  с требованиями о возврате их на производство, однако ни партийная ячейка, ни сам Шатов не пошли на это. Один из них, Туякбаев, так описал свое чувство отчаяния: «Я не какой-то там уклонист и готов бороться с любыми трудностями, однако очень обидно, когда спецы говорят, что мы зря получаем зарплату и не приносим никакой пользы». Будучи поставлен в двусмысленное положение, Туякбаев жаловался: «У меня такое чувство, что меня передвинули как какую-то мебельную обстановку» [P. 203-204].

Однако Турксиб был вынужден делать упор на «внутренние резервы», т.к. уже к 1928 году испытывал острую нужду в низовом руководящем составе. В целом, большинство людей, которых готовили на эти должности, являлись или опытными кадровыми рабочими или уважаемыми представителями казахского народа. Поэтому, наряду с ударной работой, которая выступала апофеозом новой рабочей идентичности, была задействована и другая тактика – обучение, открытость набора рабочей силы, система образования – которая также работала на объединение  несопоставимых рабочих культур. Среди наиболее успешных, но менее ожидаемых результатов этой политики в разгар строительства, явилась политика по коренизации. К концу строительства, как это и обещалось, Турксиб действительно стал кузницей казахского пролетариата. Несмотря на сохранившуюся этническую враждебность и дискриминацию, казахи на удивление успешно интегрировались в состав промышленного рабочего класса. Профсоюз и Казахстанский Краевой Комитет партии приняли решение об усилении коренизации на Турксибе.

Пресса развернула очередную кампанию по усилению бдительности к проявлениям шовинизма, схожую с той, что проводилась против заговорщиков-вредителей, профсоюз разослал указание своим линейным отделам дать укорот руководителям, «извращающих государственную политику по национальному вопросу», а управленцы Турксиба выработали согласованный план по вербовке казахов на строительство. Турксиб отошел от принципа общего квотирования для всего строительства, как слишком затруднительного для казахов при выборе определенной профессии. Эта так называемая технически целесообразная коренизация резервировала место работы, где применялся малоквалифицированный ручной труд, пригодный для недостаточно обученных казахов. Это позволило интенсифицировать работу по коренизации. «Если в строительный сезон 1928 г. средняя помесячная численность нанятых казахов составляла 2,924 чел., то эти цифры выросли до 6,310 чел. в 1929 г. (самый разгар строительства) и достигли в 1930 г. показателей в 5,417 человек. Более того, если в 1928 г. только 43 казаха занимали управленческие должности, то к 1930 г. эта цифры утроились до 145. Лишь в 1930 г. количество квалифицированных казахских рабочих выросло с 70 в январе месяце до 503 в сентябре. По сравнению с другими промышленными предприятиями Казахстана Турксиб занимал лидирующее место по коренизации» [P. 234], хотя текучесть казахских кадров по-прежнему почти в два раза превышало европейские показатели.

Турксиб довольно преуспел как «кузница» казахских рабочих, приобщая их к индустриальной культуре. Тем не менее, предполагаемые для их обучения рабочие-европейцы Турксиба враждебно отнеслись к этой затее. Презрительное отношение к казахским рабочим доминировало как и раньше, особенно в отношении тех, кто желал повысить свой профессиональный статус. Бригадир Криворобкин с Айна-булака, участка, где работало более 900 казахов, отказался от их обучения, заявив: «Зачем вам казахам быть специалистами? Ездить на быках и пасти баранов, вот ваша профессия» [P. 235]. Большинство коммунистов и комсомольцев не смогли установить товарищеских отношений со своими казахскими коллегами, а дискриминация по жилью, рабочим заданиям и кооперативному обслуживанию продолжала процветать. Некоторые из европейских рабочих выражали свое презрение к казахским товарищам по работе, отказываясь соревноваться с ними, лишая их, тем самым, статуса пролетариев. Основная масса европейских рабочих Турксиба упорно отказывалась воспринимать казахов как пролетариев. Напыщенная заносчивость по поводу того, что они, мол, выводят казахов «из мрака», отражает культурное высокомерие самого режима по отношению к казахам, как к нации.

Сторонники коренизации в лице красных инженеров и партийно-комсомольских руководителей были также менее щепетильны в отношении казахской идентичности, как и шовинисты. В данном случае имелась в виду не коренизация, а русификация: «мало-помалу» казахи научатся вести себя как русские рабочие. Такие же русификаторские тенденции наблюдались и в других сферах, особенно в отношении языка. Хотя и была широко применена языковая коренизация европейцев, то есть обучение навыкам говорить по-казахски, но она осуществлялась драконовскими методами принудительного посещения классов казахского языка. К сроку окончания строительства русские отказались изучать казахский язык. Со своей стороны, казахи с искренним желанием занялись изучением русского языка. Столкнувшись с сопротивлением русских бригадиров и управленцев в деле изучения казахского языка, Турксиб организовал сеть курсов по обучению казахских мастеров с льготами для тех, кто хоть немного говорил по-русски. Бригады ударников также включили в свой состав отдельных казахских рабочих и начали учить их русскому языку.

В целом, данная политика покончила с жесткой социальной изоляцией казахов на Турксибе по двум направлениям. Во-первых, она предоставила казахам возможность включиться в трудовую жизнь по советским законам. Такие институции, как кооперативы, ударная работа, нормативы и выработка, профсоюз и партийный статус, все это требовало определенных культурных навыков, коими кочевые пастухи не обладали ранее. Тот факт, что сознательные рабочие в качестве ли ударников или учителей взвали на себя задачу помочь казахам распутать сложную и запутанную систему советских производственных отношений, отнюдь не являлось пустым делом. Чтобы занять достойное место на советском производстве, казахам необходимо было не только стать грамотными, но и уметь «читать» социализм и «говорить по-большевистски». Во-вторых, действия сознательных рабочих, несмотря на то, что они составляли незначительную часть рабочей силы, имели мультипликаторный эффект. Все, что они делали на рабочем месте, должно было распространяться и на рядовых рабочих. Так, поскольку все рабочие объединения должны была участвовать в социалистическом соревновании под угрозой быть объявленным изгоем, то вскоре каждая бригада опытных европейских рабочих вынужденно занялась обучением казахских новичков. Этническая сегрегация рабочих бригад была уничтожена, так как значительная часть казахов (около 3,000 к началу 1931 г.) уже обучались в европейских бригадах [P. 237].

Однако в отличие от архитекторов коренизации, европейские рабочие-активисты не были заинтересованы в сохранении самостоятельной казахской культурной идентичности. Для них даже безобидное времяпровождение досуга казахов клеймилось как отсталость казахских рабочих. Один профсоюзный активист, например, выступил крестовым походом против того, как отдыхают казахи: «[Казахи] проводят день за болтовней в кумысной лавке, а вечером режутся в карты». Он призвал покончить со столь легкомысленным поведением и организовать классы грамотности по месту работы и «подписку на газеты» в рабочих клубах. Это говорит о том, что среди сознательных рабочих господствовало то же покровительственное отношение к казахам, что и у старых буржуазных специалистов. Однако основополагающее различие заключалось в том, что спецы предпочитали избавиться от казахов, а сознательные рабочие стремились ассимилировать их.  Хотя попечительство сознательных рабочих и репрессивные меры режима в отношении шовинистов способствовали инкорпорации казахов в рабочий класс, тем не менее, их принадлежность к данной социальной идентичности носила условный характер. Даже во властных структурах и среди активистов-рабочих по соседству с этой опекой присутствовало опасение о последствиях включения казахов к классу пролетариев. Эти тенденции, отчетливо прослеживаемые в повседневной жизни, рисковали обернуться большим взрывом. «Паника Коллективизации», имевшая место в период проведения этой кампании, наглядно показала, насколько нестабильны этнические отношения на Турксибе.

И эта нестабильность в скором времени проявила себя. 20 марта 1930 г. два казахских аула, расположенных по соседству от Пятого и Шестого участков Турксиба, заручившись этим сталинским письмом «Головокружение от успехов», произвели разколлективизацию. В обоих случаях приверженцы коллективизации и присоединившаяся к ним турксибская группа активистов попытались приостановить разколлективизацию, пинками и кулаками выдворяя зачинщиков баев из аула под арест. Вскоре действия аульчан были оправданы и их во время отпустили на летние кочевки, и инцидент на этом был исчерпан. Тем не менее, эти события вызвали реакцию, совершенно неадекватную их значимости. Партийные органы Турксиба объявили об осадном положении, а профсоюз роздал оружие большинству европейских рабочих. Часть строительства была заморожена в ожидании того, что бунт местного населения может начаться в любой момент. Более того, партийные органы арестовали 260 казахских рабочих «без предъявления обвинений в преступлении или классовой принадлежности», а только из опасения выхода пятой колонны. На станции Моинкум русские пошли дальше простого заключения под стражу и устроили казахским рабочим пыточный допрос, пытаясь выяснить, когда наступит срок выступления несуществующих повстанцев. Паника Коллективизации охватила все слои общества и власти на Турксибе. Партия, администрация и профсоюзы выступили единым фронтом и заверили своих рабочих в том, сумеют их полностью вооружить. Сам факт того, что крайне раздробленное европейское общество Турксиба сумело сразу же объединиться против воображаемой угрозы, раскрывает реальную суть отношения к казахам, граничащую с террором. Отсутствие хоть какой-то попытки выяснить классовое происхождение арестованных казахов даже со стороны местных партийных органов, указывает на условный характер их членства в рабочем классе. Ведь даже те, кто считал себя заступниками казахов – партия и сознательные рабочие – выступили в первых рядах тех, кто арестовывал и терроризировал их за мнимое предательство.

Однако сами казахи Турксиба отнюдь не уповали на то, что другие рабочие просто признают их новую пролетарскую идентичность. В своей основе успех коренизации был обусловлен не покровительством режима и не менторством сознательных рабочих, а явился результатом целеустремленности и борьбы самих казахских рабочих. Все усилия по набору явились бы бесполезными, если бы казахи не пришли на стройку добровольно или сразу же покинули ее, как это случилось 1928 году. Образно говоря, они были втянуты одновременно в «толкающий» и «втягивающий» механизмы. Сильнейший толкательный импульс придала им массовая и бесчеловечная кампания государства по силовому оседанию. Поскольку уже невозможно было сохранять после тотального насилия традиционный кочевой образ жизни, часть казахов, которым повезло, были «вытолкнуты» на шахты Караганды, нефтепромыслы Гурьева или на Турксиб. Казахи в буквальном смысле слова были «впихнуты» на Турксиб, поскольку по государственному плану оседания сотни казахских семей силой были перемещены сюда p. 238]. В конечном счете, [будучи местом ссылки, Турксиб стал для них и прибежищем. Квоты по принудительному оседанию не могли охватить всех, поэтому тысячи казахов хлынули на строительство Турксиба в добровольном порядке. Поэтому из всех принудительно переселенных сюда только сотня-другая сохранила прежний кочевой образ жизни.

Многие из казахов, прибывших на Турксиб по собственному желанию, покинули аул не по причинам коллективизации, а из-за стремления к самосовершенствованию. В отличие от дореволюционных времен, которые обрекали казахов, ставших индустриальными рабочими, на труд без всяких перспектив, советская политика коренизации включала в себя подготовку кадров, что гарантировало казахам право на социальную мобильность. Организованные курсы поставили на поток подготовку казахских мастеров, бригадиров и телеграфистов. Для удовлетворения острой потребности в железнодорожных рабочих, Турксиб учредил программу интенсивной подготовки кадров, что значительно увеличило приток казахов. Турксиб также готовил и управленцев. К концу 1930 г. двадцать пять из казахских выдвиженцев уже занимали административные посты (шесть в управлении железной дороги, шесть в управлении строительства и тринадцать на строительных участках). По менее структурированной методике шла подготовка казахов на Турксибе по так называемому индивидуальному обучению или в составе ученических бригад. Казахи на деле доказали, что могут быть добросовестными студентами, способными постигать трудные науки и не дезертировать со стройки с полученными знаниями. Железная дорога обрела работящих специалистов с достойным образованием. Эти программы дали возможность новым казахским рабочим переместиться со строительной площадки на постоянную работу в промышленных отраслях, поскольку тысячи казахов, строивших железную дорогу, собирались покинуть ее. Более того, к середине того же десятилетия казахи сумели одолеть почти недоступные им ранее высшие технические и беловоротничковые профессии, составляя 8.2 процента технического персонала и 8.7 процента административных работников.

«Все эти истории со счастливым концом лежат на поверхности более массового явления: культурная революция была задействована на Турксибе с целью вербовки на свою сторону казахских кочевников. Сам факт того, что она предоставила альтернативу традиционному кочевничеству имело подрывное воздействие на местное казахское общество» [P. 240]. Несмотря на разрушительное воздействие коллективизации (или благодаря нему), казахи полностью восприняли индустриальный образ жизни. К 1936 г. они составляли 41 процент промышленных рабочих республики, что являлось высоким результатом по «насыщенности», поскольку в результате голодомора доля казахов среди населения республики упала до чуть выше 35 процентов. Парадоксально, но факт, что усилиями самих казахов Турксиб на самом деле стал кузницей национального пролетариата, когда преобразования в казахской среде осуществлялись путем ассимиляции казахов в пан-советскую, русифицированную рабочую идентичность.

Б.М. СУЖИКОВ, (ВНС Института истории и этнологии КН МОН РК, к.и.н.)