Казахстанская трагедия в исследовании французского историка Часть I. «Дебаизация» + конфискация = обнищание

Предлагаем вашему вниманию обзорный анализ монографии Изабель Огайон, посвященной истории силовой модернизации в Казахстане в межвоенный период. Оседлость (седентаризация) и коллективизация, как часть грандиозного советского проекта, породили два геноцидных феномена в истории СССР – украинский голодомор и казахстанскую трагедию. Если голод в Украине признан международными организациями как преступление против человечества, то события в Казахстане до сих пор остаются в тени мирового гуманитарного знания. Архивная и историографическая революция 1990-х гг. позволила автору проследить и реконструировать обстановку хаоса, царившую в те времена, и на основе обширного эмпирического материала раскрыть дискурс насилия сталинской национальной политики.

Николя Верт в своем предисловии к работе Изабель Огайон «Седентаризация казахов в СССР при Сталине. Коллективизация и социальные изменения (1928-1945 гг.)»^[1] сравнивает потери народа в период перехода казахов от «натурального хозяйства» к «социалистической экономике» с численностью погибших французских граждан во Второй мировой войне. Таких жертв в пропорциональном отношении не было ни в каком другом регионе СССР, однако политический класс современного Казахстана не желает спекулировать этой трагедией казахов в 1930-1933 гг., дабы не «лить воду на мельницу казахского национализма», как это делается, например, в Украине, установившей «монополию на страдания». (Р. 9) Попытку западного автора исследовать эту проблему следует считать пионерным трудом, раскрывающим для зарубежного читателя казахстанскую трагедию. Помимо этого, Верт обращает внимание на этнографическую значимость работы с точки зрения проблемы культурного традиционализма. Политическая и социальная история того периода представлена через действия агентов и распространителей политики оседания и сопротивления им, анализ повстанческого движения, раскрытие форм этнической идентичности в структурном построении оппозиции.

Сама Огайон аналогичным образом обуславливает выбор исследования по коллективизации казахов, трактуя его уникальностью и трагизмом советского опыта по седентаризации кочевого народа. Ее расчет по демографическим потерям также определяется 1/3 всей численности казахов. (Р. 13) Однако в западной историографии данная проблематика не затрагивалась вообще или была отдана на откуп «тоталитарной» школе советологии, интересовавшейся больше летописанием злодеяний советской империи, нежели историей национальных групп. Между тем сторонники «ревизионистского» направления открыли широкое поле для исследования социальной и политической истории «в контексте русской региональной и советской Большой игры». (Р. 15) Казахстанская историография, в свою очередь, в попытке прояснить «белые пятна» отечественной истории, не только не избавилась от груза прошлого, но подпала под влияние нового постсоветского контекста с возложенной на нее обязанностью легитимировать статус суверенности. Помимо этого, в современных исследованиях отсутствуют механизмы и обстоятельства описываемых социальных перемен, а также остро ощущается нехватка конструктивной и связной концепции истории оседлости, несмотря на ее ключевое значение в судьбе казахов.

Исходя из вышеизложенного, автор поставил перед следующий комплекс задач: сбор фактологических данных, построение их в логической последовательности, выявление основополагающих моментов кампании, а также формирование периодизации на основе самостоятельной работы с архивными источниками, а также полевых исследований на местах.  В первой части работы рассматривается общественный строй казахского аула накануне седентаризации. Вторая часть книги концентрируется на политических и идеологических контекстах осуществления советского плана седентаризации на основе критического анализа стратегических основ коллективизации в СССР весной 1929 г. и их воплощения в жизнь в Казахстане. Здесь посредством разбора методов сопротивления казахского общества и его последствий раскрываются побудительные причины силовой политики и начало конфронтации между государством и обществом. Третья часть работы посвящена обобщенному анализу голода и массовой эмиграции казахов. Наконец, завершающая часть книги связана с размышлениями о новом казахском аграрном обществе в результате взаимодействия между господствовавшей социально-экономической моделью и казахским пастушеским обществом.

Основное повествование предваряется общими характеристиками экономики и социальной структуры края накануне коллективизации. К концу первой четверти XX-го столетия казахи уже не были номадами в чистом виде. Большинство скотоводческих хозяйств (65%) придерживалось полукочевых форм выпаса скота с зимников на летники и обратно, а четверть автохтонного населения перешла на стационарный образ жизни. Распад же социальной структуры кочевого общества имел место гораздо раньше и был связан с колониальной политикой царской администрации по переустройству системы власти, административной и земельной реформами, а также внедрением рыночных отношений жестко увязанных с финансовой системой. Вкупе с интенсивной колонизацией территорий европейскими поселенцами они спровоцировали упадок кочевого образа жизни, приведшего к пауперизации скотоводов. Процесс массового обнищания населения дал повод большевистской власти рассматривать «казахское общество как классовое общество» (Р. 25), хотя родоплеменные связи по-прежнему сохраняли свой приоритет. Тем не менее, еще в дореволюционные времена организация казахского социума зиждилась на четкой иерархии, что позволило советской власти провести социальную стратификацию общества по линии батраков, бедняков, середняков и баев. Данное экономическое расслоение шло вразрез с самой моделью казахской общинности, где аул представлял собой уникальную социальную целостность, основанную на узах родства. Тождество по линии родства вкупе с кочевым образом жизни составляли организованную и самодостаточную систему, которые были объявлены классовыми врагами. Поэтому разрушение инфраструктуры старого общества «должно было пойти путем подрыва его экономической базы, что в свою очередь приведет к деградации его структуры, т.е. институтов и ценностей, объединенных в единую систему». (Р. 28)

В прологе автор предваряет основное изложение материала рассказом о роде Омарбека Джанайдарова, выходца из Центрального Казахстана и по происхождению төре. Легендарное прошлое семьи начинается с имени батыра Джанайдара, соратника Кенесары Касымова, избежавшего участи своего патрона, но разделившего с ним славу героя национально-освободительного движения. Сын Джанайдара, Мейрам являлся предводителем рода и старшиной аула. Старший сын Мейрама, Омарбек, следовал путем своих предков и возглавил волость Терисаккан. Несмотря на несколько мелодраматический стиль изложения жизнеописаний глав этой семьи (широта души, благородство происхождения, отзывчивость к соплеменникам и т.д.), она повторяет судьбу многих людей из сословия баев, которые, согласно традициям кочевничества, в лихую годину обязаны были направлять свое имущество и авторитет на спасение соплеменников. По преданию, сохранившимся в семье, Омарбек вместе с аульчанами организовал нечто вроде землепашеской артели, когда животноводческая отрасль пришла в упадок. Личное же его бытие не сложилось. Окончательно разорившись, он работал на заводе, занимался оргнабором на железнодорожное строительство, пока не был арестован за прошлую деятельность на посту волостного главы. Такой же типичной как и для всех баев была фабрикация уголовного дела, в подоплеке которой лежал навет его же соплеменника, мстившего за прежнюю популярность жертвы. Омарбек по приговору должен был отбывать ссылку на Мангышлаке, но скоропостижно скончался на пересылке в возрасте 52 лет.

Микроистория одной семьи, подпавшей в период советизма в молох дебаизации, предоставляет автору возможность вычленить некоторые составляющие в определении статуса имущего класса в казахском обществе. К концу XIX- началу XX вв. институт байства уже не ограничивался лишь крупным воспроизводством скота. Новым товарным знаком казахского края становиться зерно, культура промышленного выращивания которого была привнесена из России. Внешние стимулы развития инкорпорировали новые понятия авторитета богатства и социального престижа. «Теперь звание бай могло быть применимо и к разбогатевшему купцу, и к владетелю скота и обрабатываемой земли. Накануне революции быть баем означало вести оседлый образ жизни, т.е. городской, наподобие представителей экономической и политической аристократии степи, но одновременно и обладать большим поголовьем скота и вести кочевой образ жизни». (Р. 42) Поэтому, когда большевики вычленяли в общем ряду классовых врагов категорию «баев-полуфеодалов», то это было связано с толкованием скрытых нюансов в социально-классовой структуре общества, которое не претерпела каких-либо существенных трансформаций до 1928 года. Эти «скрытые нюансы» заключались в том, что голод 1916, 1920-1921-ых гг. внес свои коррективы и сгладил контраст между различными категориями общества. Поэтому Комиссия по конфискации и выселению баев-полуфеодалов выделила в особые признаки «классового врага» его политический статус и родословное происхождение.

Элиминации родовых отношений послужила и территориально-административная реформа, проведенная в 1920-х годах. Предполагалось, что новый управленческий порядок станет на пути клановой идентичности и межродового соперничества. Сохраненное же от царизма деление районов на «кочевые, полукочевые» и «оседлые» могла бы посодействовать изоляции баев от уже осевшего казахского населения, который составлял беднейший сегмент общества. Таким образом, руководство республики во главе с Ф.И. Голощекиным стало обладать достаточно эффективным организационным инструментарием для проведения конфискационных мероприятий, хотя в административных органах местное население было представлено менее чем 20%. Проведенное в 1928 г. районирование способствовало разобщению автохтонного населения при внешнем его территориальном единстве. «Наконец, новое административное деление позволяло осуществлять глобальный контроль всей территории, облегчало слежение за регионами, заселенными казахами и их образом жизни и, как следствие, эффективно осуществлять  репрессивные меры:  конфискацию, а позже коллективизацию и седентаризацию». (Р. 46).

Первыми под политику репрессий должна была подпасть категория влиятельных баев-полуфеодалов, которых партия характеризовала как классовых врагов, использующих скрытое насилие посредством олигархических методов эксплуатации. Однако данное мероприятие, по мнению автора, носило чисто политизированный характер, который должен был устранить на пути к советизации аула влияние местной элиты. «Если соотнести число богатых хозяйств, потенциально соответствовавших критериям комиссии по конфискации, с тем ничтожным числом фактически конфискованных, то политический аргумент окажется преобладающим для идентификации целей «дебаизации». (Р. 47) При этом «просто» баи не были идентифицированы как «полуфеодалы» и не подверглись конфискации. Они попали под текущее советское законодательство, которое облагало налогом богатых крестьян в соответствии с их доходами, национализировало их землю и ограничивало их права на получение оборудования и кредитов. В категорию баев-полуфеодалов включались те лица, даже не обладавшие реально значимым состоянием, кого необходимо было социально изолировать.

По опубликованным на 25 октября 1928 г. результатам работы Комиссии по конфискации вместо запланированных к изъятию 300.000 голов было национализировано вдвое меньше скота (145.000 голов).^[2] Однако кампания реально была направлена на экспроприацию самых богатых семей. Причем автором прослеживается следующая закономерность: наибольшее число конфискованного скота приходилось на те округа, где пастушество было более развито как экологически слаженное производство, а минимальное их количество выпадало на более русифицированные и индустриально развитые регионы. Но, несмотря на эту разницу в географическом отношении, «главным принципом этой кампании можно считать не только притеснение семей, чье богатство давало превосходство над другими, но еще и изничтожение крупных политических фигур казахского общества». (Р. 53)

Теряя свой скот, бай в понятиях обыденного человека становился ничем, поскольку конфискация скота была равноценна отрицанию самого способа производства номадов и системы жизненных ценностей казахов. Однако по-прежнему незыблемым оставался авторитет степной аристократии, которая ко второй половине XIX века во многом утратила экономические рычаги управления, но сохраняла руководящие посты в местных структурах власти и при Советах. Чтобы построить новое общество, необходимо было уничтожить любое воздействие прежнего доминирующего сословия – төре. При использовании второй категории идентификации класса эксплуататоров, которая объединяла весь институт байства под признаки бая-полуфеодала, такая возможность представлялась достаточно легко осуществимой. В общем количестве конфискованных хозяйств баи-полуфеодалы составляли 19,4% от общего числа зажиточных семей. Однако статистические выкладки не раскрывают самой структуры правящей верхушки, разветвлявшейся по сегментам политического и экономического влияния.

Для прояснения сложившейся ситуации автором были задействованы материалы как самих конфискационных органов, так и находящиеся в архивных делах петиции и письма от пострадавших, диаметрально противоречащих друг другу по своему содержанию. Разноречивость этих двух типов документов при их фактологическом сопоставлении позволяет в какой-то мере судить о неадекватности изложенных в справках о конфискации фактов реальному положению вещей. Обладая полной автономией в выборе объектов для уголовного преследования, местные органы широко использовали практику утаивания реальных мотивов преследования. «Дебаизация» взяла на себя функции «чистки» властного пространства там, где общество «глубоко почитало авторитет, связанный с узами древнего происхождения и родовой власти», и, одновременно, утверждения авторитета новой власти на транзитном этапе советизации. Без теневого участия политической полиции, считает автор, здесь бы не обошлось.

Поставленная задача по нейтрализации политической элиты в первую очередь предполагала ее типологизацию в соответствии с представлениями о классовом враге. Огайон на основе изучения конкретных уголовных дел выделила следующие их разновидности: бывшие государственные служащие империи, личности, принадлежавшие аристократическому роду, антисоветские активисты, включая оппортунистов, проникших в советский аппарат, сторонники Алаш Орды и религиозные деятели. В данном случае помимо имущественного ценза, который играл незначительную роль по сравнению с акцией, предпринятой в отношении к крупным баям, была задействована методика «разоблачительства». Успех ее применения обуславливался тем, «что среди казахов существовало соперничество за управление местной общиной, а также была сильна конкуренция в том, чтобы добиться расположения советских руководителей». (Р. 66) Навет, как инструмент мести и способ продвижения внутри аппарата власти, настолько запутал первоначальные установки кампании, что так до конца и не было выяснено: достиг ли успеха новый политический и социальный эксперимент в казахском обществе? Тем не менее, «кампания по конфискации имущества баев вовлекла в свою сеть всю совокупность сельского населения края с повсеместной опорой на региональные административные  учреждения». (Р. 71)

Под патронажем Центральной комиссии по конфискации под руководством Председателя ЦИК Казахстана было создано более тысячи комиссий, включавшие не только районные, но зачастую аульные подразделения. При отсутствии упорядоченной системы налогового учета, на них была возложена задача выявления зажиточных слоев путем широкого опроса, а затем списки баев публиковались в массовой печати. Агентами конфискации являлись в меньшей степени коммунисты при большем участии активистов различных советских объединений, особенно, «Кошчи», в то время как представительство аграрной верхушки было минимальным. По своему национальному составу комиссии являлись моноэтническими. С помощью этого приема власти, одновременно, вовлекали в свои ряды коренное население и ограждали себя от обвинений в антиказахских действиях. «Однако нельзя утверждать, что решение экспроприировать богатых собственников скота исходила от русских, а не от казахских руководителей Центрального комитета». (Р. 74) Стояла необходимость организовать классовое противостояние с тем, чтобы продвинуться вперед в деле советизации казахского общества.

База для социального конфликта была заложена земельной реформой начала 1920-х гг., когда возобладали сторонники наследственного права и при попустительстве властей баи и кланы насильственно присваивали общинные наделы. Для правильной с точки зрения большевизма организации борьбы классов внутри аула была выявлена социальная структура сельской общины, состоящая из батраков, бедняков, середняков, баев, баев-полуфеодалов. Однако сила последних страт заключалась в их внеэкономическом влиянии на сородичей, которые составляли основную часть аула. «Родовая принадлежность, генеалогическая летопись каждой семьи и каждого индивида воплощали живую связующую нить в обществе и являлись доминирующим идентификационным признаком для казахов». (Р. 76) Поэтому критерием при составлении списков баев и баев-полуфеодалов была взята на учет обратная сторона данной системы ценностей – межплеменная распря. С другой стороны, принцип различения по родовой принадлежности отсутствовал при составлении списков членов комиссии по конфискации. Это явилось весьма удобным инструментом для «нейтрализации врагов рода в целях сохранения власти или ее достижения». (Р. 77) При этом родовое влияние крупных баев на советский аппарат позволял в ряде случаев избежать собственной конфискации, дезавуируя при этом личных соперников во власти. Родовая идентичность выступила основным препятствием кампании по конфискации, и поэтому одна треть ее результатов завершилась ничем.

Эффективность же участия бедняков в комиссиях по конфискации достигалась путем возбуждения пролетарской ненависти к имущим слоям на различных собраниях и митингах, где батракам и беднякам аула отводилась креативная роль разоблачителей. Однако автор сомневается в массовости этого движения из-за отсутствия строгого и систематического учета числа участников собраний и результатов голосования. Даже по советским источником в этой кампании принимало участие не более 20% казахского сельского населения. Другое дело, когда конфискация вызывала ажиотаж по поводу перспектив для самых бедных получить скот. Распределение конфискованных животных между коллективными фермами должно было послужить стимулирующим фактором в развитии сельского хозяйства, а реквизированные ценности пойти на пополнение Государственного фонда.

Однако в первую очередь реквизированный скот шел на увеличение поголовья в индивидуальных хозяйствах. «В целом по Казахстану распределение конфискованного скота увеличило стадо индивидуальных хозяйств с 2-х голов в среднем до 4-х голов», (Р. 82) и перевело часть казахов в положение середняков. Однако полученное добро не изменило их экономического положения. Более того, нарушение принципа самодостаточности крупных животноводческих комплексов неминуемо приводило к тому, что мелкие хозяйства были вынуждены отдавать дарованное в коммуну, чтобы обеспечить скоту выпас. На этом и строилась интрига того, почему скот не был перераспределен в первую очередь между существовавшими коллективными хозяйствами, которая раскрывает тесную взаимосвязь между конфискацией и подстрекательством к коллективизации. Бедняцкие и батрацкие хозяйства, принимавшие участие в реквизиции капитала баев, получили каждое в среднем по 3,4 голов крупного скота, что являлось мизерным с точки зрения минимальных потребностей скотовода, чтобы прокормиться и сохранить экономическую независимость. В целом имущество было распределено следующим образом:  «Бедняки и батраки получили 85.000 голов скота, колхозы – 30.000.  Оставшиеся 30.000 голов, возможно, были присвоены местными чиновниками и официально не были зарегистрированы». (Р. 84)

Особую значимость автор придает конфискованному вещественному имуществу, которое не только пополняла доходы государства, но за счет «фольклоризации» семейных реликвий способствовала истреблению родовой памяти. Обогащая фонды этнографический музеев, ценности семьи, которые символически отражали генеалогические списки, уже теряли свой первоначальный смысл передаточного механизма родового тождества, лишая тем самым элиту социального и политического статуса.

Родовая сплоченность во много определяла степень противодействия конфискации со стороны всего казахского общества. Более того, родовая солидарность присутствовала и в самих комиссиях. Даже коммунисты отказывались участвовать в акциях по экспроприации своих родственников. Из 178 членов партии Уральского округа, например, только 7 коммунистов приняли участие в конфискации имущества своих земляков. Более того, одним из стимулов к вступлению в партию явился слух о том, что «что баи, чьи сыновья являлись членами Коммунистической партии и входили в состав комиссий, будут освобождены от реквизиции» (Р. 86). Из-за чувства брезгливости не часто срабатывала метода материального вознаграждения за доносительство и вынесения решения об аресте имущества, а участники комиссий зачастую сами предупреждали местных авторитетов о предстоящих конфискациях. Перед активистами молодежных организаций, членами «Кошчи» также вставала непреодолимая преграда на пути к классовой борьбе в виде господствовавшего принципа уважения к старшим. «Кланы и возрастные классы чинили препятствие для неукоснительного внедрения советской политики категоризации на классы».

Поэтому власти освободили активистов кампании от соблюдения моральных принципов и дали им право совершать акты физического, социального и символического насилия при помощи вооруженных отрядов и агентов ГПУ. Например, в Челкарском районе Комиссия конфискации направила группу из десяти человек во главе с полномочным представителем Актюбинского округа и  сотрудника полиции для экспроприации бая Нагима Мухтарова. Прибыв в аул № 12, эти люди стали пугать жителей выстрелами из ружей и, угрожая беднякам, отнимали их последних лошадей для собственного пользования. Они пробыли там около месяца и постоянно требовали колоть баранов в знак уважения к ним. Группа продолжала свои бесчинства, пока не съела 200 баранов. Затем произвела тотальный обыск у жителей аула, насильно отобрала повозки и нагрузив их всем захваченным добром, убрались восвояси. Огайон приводит также пример издевательства над баями в Алма-Атинском округе, когда демонстративно проводилась имитация расстрела. Однако данные факты еще не есть свидетельство безропотного подчинения произволу. Основными формами сопротивления государственному террору на тот период явились прямая конфронтация, судебная тяжба, а также различные уловки.

В среднем на одного индивида должны были приходиться менее 16 голов скота. Это правило порождало мошенничество, когда баи искусственно увеличивали свой двор, прибавляя родню, которая жила обособленно. И, наоборот, они делили свой двор на мелкие хозяйства, дабы их стадо не соответствовало конфискационной норме или срочно распродавали свой скот. Помимо этого зажиточные хозяева спасались бегством в соседние республики, что потребовало совместных действий властей на межрегиональном уровне в организации совместных репрессий в районах по обе стороны границы. Активно была задействована и метода подкупа чиновников: «Коррумпированные государственные служащие пытались обойти решения органов правосудия, как в случае с прокурором Кзыл-Орды, который потребовал 10 лошадей в обмен на помилование одного бая». (Р. 91) Подобная тактика казахских баев на деле расстроило планы административных органов. Власти могли только констатировать  разницу между количеством оцененного к конфискации скота и реальным числом  конфискованного: 225.972 голов – предполагаемое число и 144.474 – фактически конфискованное. Разница составляла 81.498 голов.

Почти все баи, попавшие под конфискацию, были приговорены к насильственному переселению внутри границ Казахстана, а баи-полуфеодалы, имевшие политический и социальный вес, а также уличенные в мошенничестве (350 дворов) все без исключения  испытали на себе тяжесть трехгодичного тюремного заключения.Выбранное для переселения время года – начало октября и конец декабря, а также необходимость преодолевать самоходом большие расстояния (1500-1700 км) еще в большей степени усугубляли положение семей конфискованных. Дабы избежать ссылки, широкое распространение получило невиданное ранее в казахском обществе явление как развод и отказ сыновей от  своих отцов. В Гурьевском округе на 24 конфискованные семьи приходилось 10 разводов. «Насильственное переселение было проведено в предельно короткие сроки и явилось эффективной и жестокой мерой репрессивной кампании, последний этап которой состоял в искоренении баев». (Рр. 97-98)

Незначительное число подвергнутых конфискации (5.000-10.000 человек на 2.283.294 сельского населения по переписи населения 1926 г.) и всего 1,5% конфискованного скота от общей численности республиканского поголовья, свидетельствует о том, что эта политика не была предназначена для стабилизации экономической структуры казахского общества. В казахской степи до кампании конфискации около 80% казахского сельского населения имело менее 10 голов скота в пересчете на один двор, 17% – от 10 до 35 и 3% – от 35 и более 200 голов. Таким образом, выживание основной массы населения зависело полностью от богатых и середняцких хозяйств или доли зерновых культур. Внутри рода распределение ресурсов происходило через постоянный наем рабочей силы или обряды раздела, дарения и отчуждения. Вред, нанесенный сельской элите, пошатнул привычный  уклад в том смысле, что кампания конфискации  приложила все усилия, чтобы искоренить формы общности интересов, которые обеспечивали сплоченность казахского общества. Политика конфискации не смогла добиться экономической сбалансированности, но лишь усилила уязвимость экономической структуры казахского пастушеского мира. Однако была исполнена основная задача: путем эксплуатации родового соперничества в казахском ауле был посеян социальный конфликт. Дебаизация явилась предвестием широкого раскулачивания, позже прокатившимся по всей советской деревне, а в Казахстане она явилась первым крупным наступлением на общество номадов накануне процесса седентаризации и «всеобщей модернизации» аулов.

Модернизация предполагала, что коллективное сельское хозяйство путем искоренения частных форм поддержит интенсивную индустриализацию страны, а увеличение возделываемых зерновых площадей в ущерб животноводству в степных районах севера республики решит проблемы снабжения пшеницей, продажа которой принесла бы необходимую валюту для покупки промышленного оборудования. Казахстан, согласно общесоюзной программе, входил во вторую зону коллективизации, и его зернопроизводящие регионы должны были быть коллективизированы до весны 1932 г., а полукочевые и кочевые зоны, обладавшие особым статусом, планировалось коллективизировать к концу 1933 года. Помимо этого Казахстан рассматривался как место высылки раскулаченных семей из европейской части СССР.

Количество репрессированных баев составляло 696 человек. Включая их семьи, эта цифра доходила до 5000-10000 человек. Хотя в цифровом отношении данные показатели выглядели мизерными, всего 0,5% от более 2.283.294 сельского казахского населения, необходимо учитывать социальное влияние данной прослойки в условиях тесных родоплеменных связей. «Вред, нанесенный сельской элите, дестабилизировал привычный  уклад в том смысле, что кампания конфискации  приложила все усилия, чтобы искоренить формы общности интересов, которые обеспечивали сплоченность казахского общества». (Р. 101) Нанесение вреда символическому и социальному  капиталу баев интересовали больше советскую власть, а не казахское население. Тем не менее, противопоставление классов, родов и поколений смешались в этой кампании и основательно дестабилизировали казахское общество, сокрушив его единство.

Дебаизация явилась предтечей следующего этапа советизации края, путем проведения массированной кампании по коллективизации казахских аулов. Предполагалось, что в рамках Перового пятилетнего плана за счет увеличения экспортных поставок зерна будет проведена скорейшая индустриализация страны. «В Казахстане  план индустриализации предполагал развитие горнодобывающих бассейнов Караганды и Джезказгана, а также строительство соответствующих металлургических комплексов и создание сети железных дорог». (Р. 109) Одновременно с этим планировалось резкое сокращение животноводства в северных областях республики, которые представлялись перспективными для зерновой отрасли. Коллективизация данного региона планировалась к завершению весной 1932 г., а полукочевые и кочевые зоны, обладавшие особым статусом, должны были догнать их к концу 1933 года. С этой целью специальной комиссией были разработаны принципы проведения кампании и определены его предварительные условия, где основой основ опять же выступила репрессивная модель экспроприации и ссылки.

Но, как и на предыдущем этапе, критерии оценок классового врага оставались расплывчатыми и неопределенными, что позволяло властям и активистам на местах чинить произвол. Это же относилось и к политике седентаризации, которая рассматривалась в Казахстане как основное средство советизации аула. Ситуация в Казахстане усугублялась тем, что во главе кампаний по раскулачиванию, коллективизации и седентаризции был поставлен ярый сталинист Филипп Исаевич Голощекин. «Его назначение в Казахстан и смещение казаха С. Ходжанова было решением Сталина и должно было содействовать укреплению здесь линии Москвы, а также сформировать преданных ей лидеров, способных разрушить сеть устоявшейся клиентелы Казкрайкома на всех эшелонах власти». (Р. 114) В деле колхозного строительства им был гарантирован перед центром «переход кочевых и полукочевых хозяйств к оседлости и превращение земель в земледельческую ценность».

Советизация казахских кочевых и полукочевых скотоводов должны была пойти путем коллективизации, где «оседание» фигурировало в качестве наиболее радикального проекта трансформации общества. Однако коллективизация сельской казахской экономики столкнулась с непредвиденным препятствием: кочевой формой скотоводства и специфической структурой казахского общества. Коллективизация была неотделима от седентаризации, а создание социалистической аграрной отрасли в Казахстане нацеливалось в основном на зерновое хозяйство. Причем теория Ф.И. Голощекина и Т. Рыскулова по оседанию скотоводов опиралась на аргумент борьбы классов, где институт родовых отношений выступал в качестве «орудия угнетения наиболее бедных слоев баями», вопреки самой природе данной системы, нацеленной на коллективное выживание. На значимости родовых отношений в казахском обществе настаивали сторонники Алаш-Орды, приветствовавшие коммунизм, но опасавшиеся раскола внутри казахского общества.

Однако развернувшаяся дискуссия вокруг родовой идентичности скрывала истинную подоплеку политического дискурса того времени. Голощекин первым обратил внимание на то, что власть на местах по-прежнему инвестируется родовыми авторитетами в волостях и аулах. Дисперсность расселения кочевников вкупе с малой восприимчивостью к советским нововведениям приводили к тому, что «внедрение аулсоветов практически ничего не изменило ни в привычках скотоводческих хозяйств, ни в механизмах принятия решения внутри сообществ» (Р. 117), «когда каждый род превратился в партийную ячейку». (Р. 121)  Поэтому стратегия «малого Октября», прикрывавшаяся целями реализации советской национальной политики, с экономической точки зрения была нацелена на разрушение кочевого скотоводства, а с политической – на ликвидацию родовой структуры. Последняя акция осуществлялась в двух направлениях: глобальной чистке националов в директивном аппарате и социальной чистке от старорежимных элементов.

Единственно реальными политическими оппонентами силовой седентаризации выступали бывшие представители партии Алаш Орда, заключившие недолговременный союз с большевиками и пытавшиеся найти какой-то компромисс с линией ВКП(б). Они ставили в упрек первому руководителю тот факт, что его политика проповедовала меры, толкающие на гражданскую войну в аулах. Однако с наступлением на троцкизм Голощекину удалось установить в республике режим единоначалия. Предвестием наступающей волны репрессий явилась дискуссия относительно того, что социализм был применим к русской деревне, но не к казахскому аулу. Эта «садвокасовщина» позиционировалась как одно из самых опасных проявлений текущего момента, поскольку она глубоко пустила корна в сознании у коренных представителей советских органов власти. С другой стороны, обстановка недоверия способствовала продвижению по партийно-административной лестнице группы казахов, преданных линии Ф.И. Голощекина. Среди «выдвиженцев» примечались две исключительно важные фигуры: У.Д. Исаев и Е. Ерназаров, которых в силу их молодости нельзя было заподозрить в связях с дореволюционными интеллектуалами. Однако ключевые посты в региональной бюрократии по-прежнему бронировались представителями центра, равно как и кадровый состав репрессивного аппарата.

«Первая волна чисток внутри Компартии Казахстана началась в 1928 г. и коснулась интеллигенции поколения Алаш-Орды и всех коммунистов различных «уклонов», несогласных с линией Ф.И. Голощекина». (Р. 124) Только с их нейтрализацией стала возможной управляемая кадровая инструментовка политики Москвы. Вторым шагом явилась кампания по привлечению «двадцатипятитысячников» из числа рабочих со всего СССР, которые под патронажем партийных и карательных органов должны были взять на себя основную нагрузку по проведению коллективизации. Однако само выстраивание стратегии седентаризации, по мнению Огайон, страдало отсутствием четкой направленности и последовательности действий. Партийное руководство, хотя и выступало главным зачинщиком социальных преобразований в Степи, но по сложившейся традиции формально отстранилось от решения повседневных задач образованного Комитета по оседанию (Оседком). Хотя представительства хозяйственно-административного аппарата были задействованы в кампании на всех уровнях, тем не менее, авторитет Оседкома был невелик, поскольку приоритетным направлением до 1932 г. оставалась задача по конфискации и коллективизации. Набравшая к тому времени обороты советская бюрократическая машина за активным бумаготворчеством уже приноровилась уходить от ответственности. «Таким образом, так и нерешенные проблемы вновь возвращались к аульным и районным столоначальникам, которые, уже не имея иного выхода, как правило, апеллировали к ГПУ и к различного рода параллельным организациям (милиция, комсомол, представительства Колхозсоюза и т.д.)». (Р. 129)

  /продолжение следует/

АННОТАЦИЯ

Статья посвящена работе французского историка И. Огайон, которая на основе привлечения широкого архивного материала, а также работ казахстанских и российских авторов, рассматривает довоенный период истории Казахстана. Это время известно в истории, как эпоха сплошной коллективизации и оседания, повлекшая за собой миллионные жертвы среди казахов. Однако в фольклорной памяти, равно как и среди современного политического класса данный пласт истории казахов до сих пор остается в периферийной зоне гуманитарного знания. Анализ данной книги позволяет проследить всю совокупность начального этапа национальной политики сталинизама в Казахстане от ликвидации традиционной кочевой структуры через хаос к советизации казахского аула.

Summary

The paper deals with the study of French historian I. Ohayon, who on the basis of vastarchival material andresearch studies of Kazakh and Russian authorsanalyses the interwar period in the history of Kazakhstan. This time is known as an epoch of complete and utter collectivization which brought about millions ofvictimsamong Kazakhs. But in the folk memory also as in theenvironment of modern political class thiscourse of the Kazakh’s history continue to be in the peripheral zone of human knowledge until now. Theanalysis of these book allows to observe all aggregates of initial stages of national policy during Stalin from theliquidation of traditional nomad structure through the chaos to the sovietization of Kazakh aul.

 Б.М. Сужиков, кандидат исторических наук, Институт истории и этнологии им. Ч.Ч. Валиханова КН МОН РК