Николя Верт в своем предисловии к работе Изабель Огайон «Седентаризация казахов в СССР при Сталине. Коллективизация и социальные изменения (1928-1945 гг.)] сравнивает потери народа в период перехода казахов от «натурального хозяйства» к «социалистической экономике» с численностью погибших французских граждан во Второй мировой войне. Таких жертв в пропорциональном отношении не было ни в каком другом регионе СССР, однако политический класс современного Казахстана не желает спекулировать этой трагедией казахов в 1930-1933 гг., дабы не «лить воду на мельницу казахского национализма», как это делается, например, в Украине, установившей «монополию на страдания». (Р. 9) Попытку западного автора исследовать эту проблему следует считать пионерным трудом, раскрывающим для зарубежного читателя казахстанскую трагедию. Помимо этого, Верт обращает внимание на этнографическую значимость работы с точки зрения проблемы культурного традиционализма. Политическая и социальная история того периода представлена через действия агентов и распространителей политики оседания и сопротивления им, анализ повстанческого движения, раскрытие форм этнической идентичности в структурном построении оппозиции.
Сама Огайон аналогичным образом обуславливает выбор исследования по коллективизации казахов, трактуя его уникальностью и трагизмом советского опыта по седентаризации кочевого народа. Ее расчет по демографическим потерям также определяется 1/3 всей численности казахов. (Р. 13) Однако в западной историографии данная проблематика не затрагивалась вообще или была отдана на откуп «тоталитарной» школе советологии, интересовавшейся больше летописанием злодеяний советской империи, нежели историей национальных групп. Между тем сторонники «ревизионистского» направления открыли широкое поле для исследования социальной и политической истории «в контексте русской региональной и советской Большой игры». (Р. 15) Казахстанская историография, в свою очередь, в попытке прояснить «белые пятна» отечественной истории, не только не избавилась от груза прошлого, но подпала под влияние нового постсоветского контекста с возложенной на нее обязанностью легитимировать статус суверенности. Помимо этого, в современных исследованиях отсутствуют механизмы и обстоятельства описываемых социальных перемен, а также остро ощущается нехватка конструктивной и связной концепции истории оседлости, несмотря на ее ключевое значение в судьбе казахов.
Исходя из вышеизложенного, автор поставил перед следующий комплекс задач: сбор фактологических данных, построение их в логической последовательности, выявление основополагающих моментов кампании, а также формирование периодизации на основе самостоятельной работы с архивными источниками, а также полевых исследований на местах. В первой части работы рассматривается общественный строй казахского аула накануне седентаризации. Вторая часть книги концентрируется на политических и идеологических контекстах осуществления советского плана седентаризации на основе критического анализа стратегических основ коллективизации в СССР весной 1929 г. и их воплощения в жизнь в Казахстане. Здесь посредством разбора методов сопротивления казахского общества и его последствий раскрываются побудительные причины силовой политики и начало конфронтации между государством и обществом. Третья часть работы посвящена обобщенному анализу голода и массовой эмиграции казахов. Наконец, завершающая часть книги связана с размышлениями о новом казахском аграрном обществе в результате взаимодействия между господствовавшей социально-экономической моделью и казахским пастушеским обществом.
Основное повествование предваряется общими характеристиками экономики и социальной структуры края накануне коллективизации. К концу первой четверти XX-го столетия казахи уже не были номадами в чистом виде. Большинство скотоводческих хозяйств (65%) придерживалось полукочевых форм выпаса скота с зимников на летники и обратно, а четверть автохтонного населения перешла на стационарный образ жизни. Распад же социальной структуры кочевого общества имел место гораздо раньше и был связан с колониальной политикой царской администрации по переустройству системы власти, административной и земельной реформами, а также внедрением рыночных отношений жестко увязанных с финансовой системой. Вкупе с интенсивной колонизацией территорий европейскими поселенцами они спровоцировали упадок кочевого образа жизни, приведшего к пауперизации скотоводов. Процесс массового обнищания населения дал повод большевистской власти рассматривать «казахское общество как классовое общество» (Р. 25), хотя родоплеменные связи по-прежнему сохраняли свой приоритет. Тем не менее, еще в дореволюционные времена организация казахского социума зиждилась на четкой иерархии, что позволило советской власти провести социальную стратификацию общества по линии батраков, бедняков, середняков и баев. Данное экономическое расслоение шло вразрез с самой моделью казахской общинности, где аул представлял собой уникальную социальную целостность, основанную на узах родства. Тождество по линии родства вкупе с кочевым образом жизни составляли организованную и самодостаточную систему, которые были объявлены классовыми врагами. Поэтому разрушение инфраструктуры старого общества «должно было пойти путем подрыва его экономической базы, что в свою очередь приведет к деградации его структуры, т.е. институтов и ценностей, объединенных в единую систему». (Р. 28)
В прологе автор предваряет основное изложение материала рассказом о роде Омарбека Джанайдарова, выходца из Центрального Казахстана и по происхождению төре. Легендарное прошлое семьи начинается с имени батыра Джанайдара, соратника Кенесары Касымова, избежавшего участи своего патрона, но разделившего с ним славу героя национально-освободительного движения. Сын Джанайдара, Мейрам являлся предводителем рода и старшиной аула. Старший сын Мейрама, Омарбек, следовал путем своих предков и возглавил волость Терисаккан. Несмотря на несколько мелодраматический стиль изложения жизнеописаний глав этой семьи (широта души, благородство происхождения, отзывчивость к соплеменникам и т.д.), она повторяет судьбу многих людей из сословия баев, которые, согласно традициям кочевничества, в лихую годину обязаны были направлять свое имущество и авторитет на спасение соплеменников. По преданию, сохранившимся в семье, Омарбек вместе с аульчанами организовал нечто вроде землепашеской артели, когда животноводческая отрасль пришла в упадок. Личное же его бытие не сложилось. Окончательно разорившись, он работал на заводе, занимался оргнабором на железнодорожное строительство, пока не был арестован за прошлую деятельность на посту волостного главы. Такой же типичной как и для всех баев была фабрикация уголовного дела, в подоплеке которой лежал навет его же соплеменника, мстившего за прежнюю популярность жертвы. Омарбек по приговору должен был отбывать ссылку на Мангышлаке, но скоропостижно скончался на пересылке в возрасте 52 лет.
Микроистория одной семьи, подпавшей в период советизма в молох дебаизации, предоставляет автору возможность вычленить некоторые составляющие в определении статуса имущего класса в казахском обществе. К концу XIX- началу XX вв. институт байства уже не ограничивался лишь крупным воспроизводством скота. Новым товарным знаком казахского края становиться зерно, культура промышленного выращивания которого была привнесена из России. Внешние стимулы развития инкорпорировали новые понятия авторитета богатства и социального престижа. «Теперь звание бай могло быть применимо и к разбогатевшему купцу, и к владетелю скота и обрабатываемой земли. Накануне революции быть баем означало вести оседлый образ жизни, т.е. городской, наподобие представителей экономической и политической аристократии степи, но одновременно и обладать большим поголовьем скота и вести кочевой образ жизни». (Р. 42) Поэтому, когда большевики вычленяли в общем ряду классовых врагов категорию «баев-полуфеодалов», то это было связано с толкованием скрытых нюансов в социально-классовой структуре общества, которое не претерпела каких-либо существенных трансформаций до 1928 года. Эти «скрытые нюансы» заключались в том, что голод 1916, 1920-1921-ых гг. внес свои коррективы и сгладил контраст между различными категориями общества. Поэтому Комиссия по конфискации ивыселениюбаев-полуфеодалов выделила в особые признаки «классового врага» его политический статус и родословное происхождение.
Элиминации родовых отношений послужила и территориально-административная реформа, проведенная в 1920-х годах. Предполагалось, что новый управленческий порядок станет на пути клановой идентичности и межродового соперничества. Сохраненное же от царизма деление районов на «кочевые, полукочевые» и «оседлые» могла бы посодействовать изоляции баев от уже осевшего казахского населения, который составлял беднейший сегмент общества. Таким образом, руководство республики во главе с Ф.И. Голощекиным стало обладать достаточно эффективным организационным инструментарием для проведения конфискационных мероприятий, хотя в административных органах местное население было представлено менее чем 20%. Проведенное в 1928 г. районирование способствовало разобщению автохтонного населения при внешнем его территориальном единстве. «Наконец, новое административное деление позволяло осуществлять глобальный контроль всей территории, облегчало слежение за регионами, заселенными казахами и их образом жизни и, как следствие, эффективно осуществлять репрессивные меры: конфискацию, а позже коллективизацию и седентаризацию». (Р. 46).
Первыми под политику репрессий должна была подпасть категория влиятельных баев-полуфеодалов, которых партия характеризовала как классовых врагов, использующих скрытое насилие посредством олигархических методов эксплуатации. Однако данное мероприятие, по мнению автора, носило чисто политизированный характер, который должен был устранить на пути к советизации аула влияние местной элиты. «Если соотнести число богатых хозяйств, потенциально соответствовавших критериям комиссии по конфискации, с тем ничтожным числом фактически конфискованных, то политический аргумент окажется преобладающим для идентификации целей «дебаизации». (Р. 47) При этом «просто» баи не были идентифицированы как «полуфеодалы» и не подверглись конфискации. Они попали под текущее советское законодательство, которое облагало налогом богатых крестьян в соответствии с их доходами, национализировало их землю и ограничивало их права на получение оборудования и кредитов. В категорию баев-полуфеодалов включались те лица, даже не обладавшие реально значимым состоянием, кого необходимо было социально изолировать.
По опубликованным на 25 октября 1928 г. результатам работы Комиссии по конфискации вместо запланированных к изъятию 300.000 голов было национализировано вдвое меньше скота (145.000 голов).[2] Однако кампания реально была направлена на экспроприацию самых богатых семей. Причем автором прослеживается следующая закономерность: наибольшее число конфискованного скота приходилось на те округа, где пастушество было более развито как экологически слаженное производство, а минимальное их количество выпадало на более русифицированные и индустриально развитые регионы. Но, несмотря на эту разницу в географическом отношении, «главным принципом этой кампании можно считать не только притеснение семей, чье богатство давало превосходство над другими, но еще и изничтожение крупных политических фигур казахского общества». (Р. 53)
Теряя свой скот, бай в понятиях обыденного человека становился ничем, поскольку конфискация скота была равноценна отрицанию самого способа производства номадов и системы жизненных ценностей казахов. Однако по-прежнему незыблемым оставался авторитет степной аристократии, которая ко второй половине XIX века во многом утратила экономические рычаги управления, но сохраняла руководящие посты в местных структурах власти и при Советах. Чтобы построить новое общество, необходимо было уничтожить любое воздействие прежнего доминирующего сословия – төре. При использовании второй категории идентификации класса эксплуататоров, которая объединяла весь институт байства под признаки бая-полуфеодала, такая возможность представлялась достаточно легко осуществимой. В общем количестве конфискованных хозяйств баи-полуфеодалы составляли 19,4% от общего числа зажиточных семей. Однако статистические выкладки не раскрывают самой структуры правящей верхушки, разветвлявшейся по сегментам политического и экономического влияния.
Для прояснения сложившейся ситуации автором были задействованы материалы как самих конфискационных органов, так и находящиеся в архивных делах петиции и письма от пострадавших, диаметрально противоречащих друг другу по своему содержанию. Разноречивость этих двух типов документов при их фактологическом сопоставлении позволяет в какой-то мере судить о неадекватности изложенных в справках о конфискации фактов реальному положению вещей. Обладая полной автономией в выборе объектов для уголовного преследования, местные органы широко использовали практику утаивания реальных мотивов преследования. «Дебаизация» взяла на себя функции «чистки» властного пространства там, где общество «глубоко почитало авторитет, связанный с узами древнего происхождения и родовой власти», и, одновременно, утверждения авторитета новой власти на транзитном этапе советизации. Без теневого участия политической полиции, считает автор, здесь бы не обошлось.
Поставленная задача по нейтрализации политической элиты в первую очередь предполагала ее типологизацию в соответствии с представлениями о классовом враге. Огайон на основе изучения конкретных уголовных дел выделила следующие их разновидности: бывшие государственные служащие империи, личности, принадлежавшие аристократическому роду, антисоветские активисты, включая оппортунистов, проникших в советский аппарат, сторонники Алаш Орды и религиозные деятели. В данном случае помимо имущественного ценза, который играл незначительную роль по сравнению с акцией, предпринятой в отношении к крупным баям, была задействована методика «разоблачительства». Успех ее применения обуславливался тем, «что среди казахов существовало соперничество за управление местной общиной, а также была сильна конкуренция в том, чтобы добиться расположения советских руководителей». (Р. 66) Навет, как инструмент мести и способ продвижения внутри аппарата власти, настолько запутал первоначальные установки кампании, что так до конца и не было выяснено: достиг ли успеха новый политический и социальный эксперимент в казахском обществе? Тем не менее, «кампания по конфискации имущества баев вовлекла в свою сеть всю совокупность сельского населения края с повсеместной опорой на региональные административные учреждения». (Р. 71)
Под патронажем Центральной комиссии по конфискации под руководством Председателя ЦИК Казахстана было создано более тысячи комиссий, включавшие не только районные, но зачастую аульные подразделения. При отсутствии упорядоченной системы налогового учета, на них была возложена задача выявления зажиточных слоев путем широкого опроса, а затем списки баев публиковались в массовой печати. Агентами конфискации являлись в меньшей степени коммунисты при большем участии активистов различных советских объединений, особенно, «Кошчи», в то время как представительство аграрной верхушки было минимальным. По своему национальному составу комиссии являлись моноэтническими. С помощью этого приема власти, одновременно, вовлекали в свои ряды коренное население и ограждали себя от обвинений в антиказахских действиях. «Однако нельзя утверждать, что решение экспроприировать богатых собственников скота исходила от русских, а не от казахских руководителей Центрального комитета». (Р. 74) Стояла необходимость организовать классовое противостояние с тем, чтобы продвинуться вперед в деле советизации казахского общества.
База для социального конфликта была заложена земельной реформой начала 1920-х гг., когда возобладали сторонники наследственного права и при попустительстве властей баи и кланы насильственно присваивали общинные наделы. Для правильной с точки зрения большевизма организации борьбы классов внутри аула была выявлена социальная структура сельской общины, состоящая из батраков, бедняков, середняков, баев, баев-полуфеодалов. Однако сила последних страт заключалась в их внеэкономическом влиянии на сородичей, которые составляли основную часть аула. «Родовая принадлежность, генеалогическая летопись каждой семьи и каждого индивида воплощали живую связующую нить в обществе и являлись доминирующим идентификационным признаком для казахов». (Р. 76) Поэтому критерием при составлении списков баев и баев-полуфеодалов была взята на учет обратная сторона данной системы ценностей – межплеменная распря. С другой стороны, принцип различения по родовой принадлежности отсутствовал при составлении списков членов комиссии по конфискации. Это явилось весьма удобным инструментом для «нейтрализации врагов рода в целях сохранения власти или ее достижения». (Р. 77) При этом родовое влияние крупных баев на советский аппарат позволял в ряде случаев избежать собственной конфискации, дезавуируя при этом личных соперников во власти. Родовая идентичность выступила основным препятствием кампании по конфискации, и поэтому одна треть ее результатов завершилась ничем.
Эффективность же участия бедняков в комиссиях по конфискации достигалась путем возбуждения пролетарской ненависти к имущим слоям на различных собраниях и митингах, где батракам и беднякам аула отводилась креативная роль разоблачителей. Однако автор сомневается в массовости этого движения из-за отсутствия строгого и систематического учета числа участников собраний и результатов голосования. Даже по советским источником в этой кампании принимало участие не более 20% казахского сельского населения. Другое дело, когда конфискация вызывала ажиотаж по поводу перспектив для самых бедных получить скот. Распределение конфискованных животных между коллективными фермами должно было послужить стимулирующим фактором в развитии сельского хозяйства, а реквизированные ценности пойти на пополнение Государственного фонда.
Однако в первую очередь реквизированный скот шел на увеличение поголовья в индивидуальных хозяйствах. «В целом по Казахстану распределение конфискованного скота увеличило стадо индивидуальных хозяйств с 2-х голов в среднем до 4-х голов», (Р. 82) и перевело часть казахов в положение середняков. Однако полученное добро не изменило их экономического положения. Более того, нарушение принципа самодостаточности крупных животноводческих комплексов неминуемо приводило к тому, что мелкие хозяйства были вынуждены отдавать дарованное в коммуну, чтобы обеспечить скоту выпас. На этом и строилась интрига того, почему скот не был перераспределен в первую очередь между существовавшими коллективными хозяйствами, которая раскрывает тесную взаимосвязь между конфискацией и подстрекательством к коллективизации. Бедняцкие и батрацкие хозяйства, принимавшие участие в реквизиции капитала баев, получили каждое в среднем по 3,4 голов крупного скота, что являлось мизерным с точки зрения минимальных потребностей скотовода, чтобы прокормиться и сохранить экономическую независимость. В целом имущество было распределено следующим образом: «Бедняки и батраки получили 85.000 голов скота, колхозы – 30.000. Оставшиеся 30.000 голов, возможно, были присвоены местными чиновниками и официально не были зарегистрированы». (Р. 84)
Особую значимость автор придает конфискованному вещественному имуществу, которое не только пополняла доходы государства, но за счет «фольклоризации» семейных реликвий способствовала истреблению родовой памяти. Обогащая фонды этнографический музеев, ценности семьи, которые символически отражали генеалогические списки, уже теряли свой первоначальный смысл передаточного механизма родового тождества, лишая тем самым элиту социального и политического статуса.
© Институт истории и этнологии им.Ч.Ч. Валиханова КН МОН РК, 2013
