Однажды Л.К. Полторацкой случилось быть в Курчумской долине во время волостного съезда. Более оживленную и пеструю картину трудно было себе представить. Всюду были раскинуты юрты и синие и красные палатки. Около них были богато убранные лошади, верблюды. Народ кишмя-кишит, точно потревоженный муравейник. В воздухе стоял непрерывный шум и гам. Тут были певцы, певицы, сказочники, импровизаторы, баксы, дети... Кроме казахов, были и киргизы, так называемые «неверноподданные», отличавшиеся почти китайским костюмом. Пригнаны были табуны спорного и барантованного скота и т.д.
Около юрты уездного начальника было много казахов. Они стояли, сидели, лежали, а кто не смог забраться в юрту, заглядывал в дверь. С боков и снизу кошмы на юрте были раздвинуты, приподняты. Казахи переговаривались между собой, с окружающими и с находящимися внутри юрты. Так как казах говорил всегда во весь голос, а голос у него здоровый, то гвалт был невообразимый. Временами раздавался голос уездного начальника: «Даустама!» (молчать!). На секунду все стихало, но снова, будто прорвавшись, говор и гвалт поднимались еще сильнее.
Каждое утро заседание съезда проводилось под открытым небом. На сундуке, погребце или табурете сидел «Уезд», - так звали казахи уездного начальника. По сторонам его - переводчик, письмоводители, волостные старшины, бии и мулла. Громадная толпа окружала небольшое свободное пространство, на которое выступали действующие лица. То выходила хорошенькая, совсем юная женщина и заявляла, что не желает больше жить с своим мужем. Она говорила горячо, жестикулируя. Муж перебивал ее. Свидетели с обеих сторон орали, присутствующая публика думала вслух, т.е. тоже орала, остряки отпускали шутки. Повсюду был хохот, крик, гвалт, а бии и волостные кричали, унимая народ. Наконец, грозное «даустама!» Уезда и отчасти тросточки биев водворяли сравнительную тишину. Если женщина не имела серьезных поводов к разводу, съезд возвращал ее мужу, и она удалялась, хмурая и гневная, с сияющим супругом, под градом насмешек. Вот богатый казах неправильно отобрал скот у бедняка. Съезд приговаривал вернуть бедному отобранный скот и такое же количество - в виде штрафа. Коричневая физиономия бедняка просияла, белые зубы оскалились. Он снимал свой мохнатый малахай, поджимая руки под ложечкой, быстро и низко кланялся. Затем влезал на свою лошаденку, с деревянным некрашеным седлом, такими же стременами и веревочной сбруей, и торжественно уезжал, погоняя присужденный ему скот. Вот на сцену вышли: довольно еще молодая и очень развязная казашка, старуха и хорошенькая тринадцатилетняя девочка. Женщины начинали кричать в два голоса, отчаянно жестикулируя, то обращаясь к съезду, то переругиваясь между собой. Они тащили девочку каждая к себе, наскоро расточая ей ласки и уговоры. Это была одна из самых обыденных историй в казахском быту.
Молодая и, очевидно, ветреная маменька, оставшись вдовой, не хотела заниматься воспитанием своего ребенка, а потому и отдала ее «в дочери» старухе. Когда же девочка подросла, оказалась очень хорошенькой и ее стали сватать богатые женихи, она стала очень ценным товаром. Маменька заявила свои права и перед съездом очень патетично рыдала и умоляла возвратить ей «дорогую» ее дочь. Старуха кричала, что девочка отдана была ей годовой, она вскормила и воспитала ее, дала матери столько-то скота за уступленную дочку, вопила, что девочка сама не идет от нее к матери. При этом обе обращались к девочке с самыми страстными уговорами, ласками и плачем. Виновница всей этой кутерьмы молчаливо поглядывала кругом, как испуганный зверок, но придерживала рукой рукав старухи. Съезд спросил девочку, с кем она желает жить. Она заявила, что желает остаться у старухи, и была передана ей, но с тем, что калым будет разделен пополам между легкомысленной маменькой и небескорыстной воспитательницей. После этого приговора, плач и рыданья маменьки мгновенно прекратились, и все три остались довольны решением.
Но было и другое дело. В Алтыбаевском роде, ведущем свое начало от знаменитого батыря Борака, имя которого служило у них боевым кликом, родилась такая нравная красавица, что сладу с ней не было. Пользуясь правом, данным русским правительством, выходить замуж по желанию, эта, независимого нрава девица, высокая, статная, выпроваживала женихов, говоря, что она не раба и не кобыла, чтоб ее продавать, да и калыма такого нет, чтоб ее купить. Вероятно, эта недоступность и свела с ума казахских женихов. Чем больше и позорнее она их гоняла, тем больше они лезли со всех сторон, стали даже приезжать из-за границы «неверноподданные». Словом, гремела слава этой «Батыр-кыз» на весь край. Как ни бились с ней родные, она и ухом не вела, и вдруг исчезла. Вот это-то исчезновение и разбиралось съездом. Родные доказывали, что она сама сбежала, неизвестно с кем и куда. Им возражали свидетели, что ее связанную умчали заграницу и там продали в замужество. Шуму и крику было вдоволь, но исчезнувшая девушка не нашлась, и чем окончилось это дело - неизвестно.
Низовья Курчума имели одно неудобство - необыкновенно большое количество змей. Впрочем, у казахов были и предохранительные средства, и свои способы лечения от укуса. Они уверяли, что если постлать постель на овчине и кругом положить аркан, ни одна змея не переползет через аркан и не всползет на овчину. Укушенного змеей лечили припарками, сделанными из муравейника, сгребенного целиком в котел, где его кипятили, прибавив воды. По другому способу лечения, перетягивали волосом, возможно туго, укушенную ногу или руку, делали на ране разрез и высасывали кровь.
Дорога с Курчума на Санташ шла по предгорью Буконбая, огибая южный склон Алтая. Справа расстилалась Иртышская равнина, местами виднелся Иртыш, а вдали - вершины Саура-Сайкана и вечные снега Мустау. Буконбай со стороны Курчума спускался к равнине высокими, крутыми и живописными склонами. В зеленых, цветущих ущельях порхало и щебетало множество птиц, здесь же ютились казахские зимовки. Иная из них приткнулась в углублении между скал, как орлиное гнездо, высоко, на крутом склоне... С Санташа начиналась лесистая местность. Отсюда можно было, перейдя вброд Курчум, выйти на перевал Чурчут-acy, к верховью Нарыма, берущего свое начало с небольшого перевала, Бел-карачай, с которого к востоку открывалась долина верхней Бухтармы, а к западу шла долина Нарымская. Бухтарма, описав большую дугу, впадала в Иртыш около Усть-Бухтармы.
Начиная с Бел-карачая, Нарымский хребет, отклоняясь к югу, постепенно понимается, представляя многие проходы. Один из них, Теректинский, предполагалось сделать колесным путем на Курчум.
С Майтерека кратчайший путь в Бухтарминскую долину шел через перевал Сарымсакты, спускавшийся к Котон-Карачайскому посту. Он был необыкновенно живописен, но чрезвычайно каменист и крут. Другой путь в Бухтарминскую долину, более кружный, но сравнительно более удобный, вел вдоль северного берега озера Марка-уля, вдоль правого берега Кабы, на Бурхатский перевал, спускавшийся к урочищу Чингистай. Брод чрез Курчум был одним из неудобных, так как дно его было усеяно гладкими, словно отшлифованными камнями и лошади было очень трудно идти. Но местность кругом была прелестная, - рощи, цветы, кусты, ягоды, грибы, не говоря уже, что всякого зверья и птицы множество. Чурчут-асу очень лесист; видов с него положительно нет, но сам по себе он очень живописен. На лужайках - массы ярких цветов; разбросаны красивые купы дерев между скалами, так вычурно-картинно поставленными, что пейзаж весьма напоминает театральные декорации. Порой так и кажется, что вот-вот выйдут чудно одетые пейзаны и изобразят какой-нибудь удивительный танец.
Не таков был угрюмый и величавый Бурхат. Со стороны Кабы на него вел каменистый, безлесный подъем, местами только отцвеченный синими сенцианами или лиловыми и полевыми цветами иван-да-марья. Обширная, роскошная долина Кабы, с красивыми лесами и рощами, пригорками, рекой и выступающей громадой Тау-теке, покрытой, как серебряной фатой, выпавшим снегом. Тау-теке дано название по имени находившихся тут горных козлов.
Перевал на Бурхат находился на высоте 8 000 футов. Тут стояли пограничные знаки, китайский и русский. Кругом - камни да залежи снега... мертвая, ненарушимая тишина. Спуск к Бухтарминской долине начинается осыпью огромных, торчащих грудами, камней. Всякий раз, когда приходилось идти по ним в дождь или снег, изумляешься, как лошади не переламывали себе ног. Спуск проходил по карнизу, над пропастью. Самый безотрадный, унылый вид. Но, пройдя еще немного, невольно останавливаешься, как очарованный: вся Бухтарминская долина открывалась перед вами, а за ней поднимался Алтай. Грозная Бухтарма представлялась чуть заметным ручейком, извивающимся между кустами, в действительности, березовыми и осиновыми рощами. Влево, в тридцати верстах от спуска с Бурхата, - Котон-Карачайский пост и станица, казавшиеся отсюда небольшим пятном, разделенным на светлые точки - это крыши построек. За Бухтармой тоже виднелись сгруппированные постройки деревень Черновой и Белой, зверовщиков-старообрядцев.
От подножья Бурхата долина сходила к Бухтарме широкими террасами, сначала покрытыми лесом, потом кустарником, и последние террасы - роскошной травой и цветами. Это урочище называлось Чингистай, на высоте 3 263 фут. В прежнее время тут был китайский пикет, а в 1880-х казачий «бекет», как говорили казаки. Куда ни обернись, на чем ни останови взгляд, - всюду была грандиозная, дивная картина.
Чингистау считался у казахов лучшим зимним стойбищем, потому что снег выдувался ветром, и корма для скота было достаточно. На лето же Чингистауская волость перегоняла свои стада и табуны на правую сторону Бухтармы, в горы, на высоту, невозможную ни для каких посевов, а следовательно и поселений, но драгоценную для казахов именно потому, что здесь не было мошек, комаров, оводов и пр. А пастбище было богатейшее, можно кочевать до зимы. Крестьянам-зверовщикам казахи не только не мешали в их промыслах, но, по словам самих зверовщиков, не раз выручали их из беды. На свою, левую сторону Бухтармы, казахи совершенно свободно пускали крестьян на промысел. Но нашлись аферисты, затеявшие прибыльную забаву. Съездив к томским властям, они получали «бумагу», разрешавшую «селиться» на правом берегу Бухтармы, без точного обозначения места и количества земли. Иногда и без «бумаги» являлся любитель дешевой наживы и ставил избушку на курьих ножках среди казахских пастбищ. Куда ни сунься казах, - потрава, а значит, - штраф. Понравился этот прием и сразу так привился, что даже и на левой, казахской стороне начали вспахивать полоски земли, как верный повод к потраве и штрафам. Не платил казах штрафа, — колесо набивали ему на шею в виде колодки, увозили в деревню, на цепь сажали. Как ни добродушны, как ни простосердечны были казахи, а такие действия и их вывели из терпения, - начались «беспорядки». Много и долго переписывались разные начальства. Пришло, наконец, из Омска повеление - изгнать казахов с правого берега Бухтармы, не соображая, что у них же урезали их пастбища на левой стороне Бухтармы, под новые казачьи поселки. Казахи беспрекословно отдали их, не напоминая об обещании сохранить им их земли. Отдав часть земли казакам, казахи жили с ними вполне мирно. И на этом же самом Чингистау, где так привольно зимовала прежде целая казахская волость, в первую же зиму казахам пришлось потерять половину своего скота от голода. На следующую зиму им грозила неминуемая опасность потерять остальной скот, и казахи бежали заграницу. При этом было убито в схватках с отрядами, посланными «возвращать» их, человек 30 казаков и столько же ранено. А сколько убито казахов, сколько утонуло женщин и детей при переправе вплавь через Бурчум, когда, бросив все свое имущество, они спасались от преследования!
На Чингистау шел с Катон-Карачая, военного поста и станицы, хороший колесный путь и отсюда был разработан на поселенную недавно казачью станицу на Уруле. Местность постепенно повышалась, и Уруль находился на высоте 3 842 ф. Между Чингистау и Урулем были две замечательные гранитные группы. Одна стояла по середине долины и к стороне дороги выходила полукруглой, громадной скалой, составленной из кусков гранита, между которыми, сверху до низу, были натыканы елочки. Чрезвычайно оригинально и красиво!
Станица, переселенная в 1872 году, выстроилась вдоль речки Уруля. К 1880-м она уже вытянулась в несколько порядков, так что поднялась на полгоры. Красивое, благодатное здесь было место, но казаки-переселенцы с тоской вспоминали свою родимую Бийскую линию и, несмотря на все здешние угодья, со вздохом говорили: «Хоть бы Бог привел помереть на старине». Казаки Бийской линии были отличными хозяевами. На своей «старине» они жили зажиточно, чтобы не сказать богато. Речка Уруль была полноводной и быстрой: по берегам красивые березовые рощи, кругом, по предгорьям, всякие ягоды, великолепные, крупные, как редко бывают и садовые. Прямо перед станицей поднималась некрасивая, тоску нагоняющая гора Сартапсен. Про нее говорили станичники, что гора «будто бы свет загораживает». Сартапсен поднималась ровным, темно-зеленым, почти вертикальным скатом, с верхушкой, срезанной некрасивой прямой линией, что особенно придавало горе тяжелый, угнетающий вид стены. Стали было здешние казаки вывозить хлеб Бухтарминской долиной на Суок, в Кобдинскую провинцию (в урожайный год здесь пшеница, в продаже, по 16 коп. пуд, в Кобдо же платили по 8 руб. за пуд), но вывоз хлеба запретили. Куда с ним деваться? Бухтарма хоть и под руками, но для судоходства была немыслима. Приходилось везти гужем до Красных Ярков на Иртыше. Оттуда еще оставалось огромное расстояние до Перми. Словом, выходило так, что «за морем телушки по полушке, да провозу - рубль». Поэтому принялись станичники «самосидку гнать». А от нее результат известный — избитая баба, запущенное хозяйство да хворости.
От Уруля колесная дорога поднималась на Сартапсен. На Сартапсене пашен не было, но пастбища были богатейшие, так что урульские казаки не скармливали скоту и не выкашивали всего принадлежащего им количества пастбищ.
Из-за хвойных лесов, справа от дороги, показывались в этом месте отлогие вершины Нарымского хребта, покрытые свежей осыпью. Влево грандиозная группа гранитных гор, схожих с группами перед Урулем. Между ними шел кочевой тропинкой подъем на горный массив Коке-Даба. Колесный путь обегал его. На Коке-Даба тропинка вилась между кедровым лесом, вершина же представляла обширную равнину, окаймленную гранитными скалами и лесом. Замечательно хороша скала с левой стороны дороги, - настоящий готический замок, с башнями, выступами и т.д.
С урочища Taбaтье (на высоте 4 596 фут.) открывался великолепный вид на Бухтарминскую долину. По берегу реки березовые и хвойные рощи. С правой стороны шел Нарымский хребет, окутанный до половины густым лесом. Противоположный берег Бухтармы - каменистый хребет, поросший местами кустарником и травой, и по этим-то кручам казахи пасли баранов и коз. Пастух разъезжал на быке. Просто дух замирал, глядя на него, когда, забравшись на вышину, он начинал спускаться на выступ скалы. Так и кажется, что бык оборвется и полетит в пропасть вместе с пастухом...
Чрезвычайно красивы аулы, разбросанные в долине. Между купами дерев белеют юрты, мелькали синие одежды и белые джаулуки женщин, яркие, красные головные уборы девушек, фигуры всадников и женщин верхом, стада, табуны... Местами долину пересекали бегущие с шумом в гор ручьи, окаймленные, как сажеными аллеями, рядами лиственниц. Посредине долины, где ручей разливался шире, были красивые рощи. Вся долина была богатым цветочным лугом, оживленный массой пташек. Охотясь за ними, кружились над долиной коршуны. В долине и на Сартапсене такая масса клубники, что у лошадей копыта были красными.
Местами и тут встречались казахские пашни, но их почти всегда снимали зелеными, потому что даже ячмень не успевал вызреть. Приближаясь к Тау-текеле, горному проходу, верстах в 10 от Табатов, вступаешь в прелестную, точно правильно саженную и расчищенную сосновую рощу. В ней деревянный сруб для пикета. По хорошему мосту, перекинутому через бурливую речку, выходишь на очаровательную часть Бухтарминской долины. Так все изящно красиво, зелено, цветуще, как бы прибрано кругом, что забываешь размеры картины, стушевываются горные громады и получается чуть не впечатление прогулки по выхоленному европейскому парку!
В горах Тау-текеле было много горных козлов и маралов, медведей и других зверей. Около Тау-текеле было изобилие земляники. клубники, малины, черной и красной смородины, крыжовника и т.д.
С Тау-текеле был переход верст в пять на урочище Арчеты. С этого места был брод через Бухтарму, и среди долины стояла прекрасно построенная, обширная зимовка Уркунчи, принадлежавшая богатому казаху. В Арчетах долина переходила в ущелье. Прежде дорога была здесь крайне трудная, приходилось буквально карабкаться, держась за гриву лошади, по невозможным тропинкам. Недалеко от этого места был мост через Бухтарму, выстроенный солдатами. Он был перекинут высоко над водой, на протяжении пятнадцати сажен, и благополучно выдержал уже около шести лет. Между тем, напор воды был так велик, что, стоя на мосту, чувствуешь, как он дрожит. По берегу Бухтармы шли сосновые и березовые рощи, так что временами совершенно теряешь реку из виду.
Пройдя Бухтарминской долиной от Арчетов двадцать пять верст, приходишь к реке Чиндагатую, одному из истоков Бухтармы, образуемой тремя речками. Пожалуй, две из них - Чиндагатуй и Белую - можно даже назвать реками. Первый - северный исток вытекает из Бухтарминского озера (Чанген-куль), лежащего высоко в Алтае, на южном склоне Аргутского хребта; второй исток, Чиндагатуй, течет тоже с северо-востока, начинаясь в Аргутском хребте. Левый течет с юго-востока и берет начало в китайских владениях в снежном хребте, образующем южную окраину Алтайского нагорья.
Пороги - одно из самых грандиозных и живописных мест. Вдоль Белой, за порогами, имеющими обычный вид ледниковых рек, идет дорога на Суок, хорошо знакомая нашим зверовщикам-крестьянам и купцам татарам из Усть-Каменогорска. Крестьяне возили в Кобдо маральи рога и хлеб. У казахов же это была кочевая дорога.
Во время моего пребывания на Белой, туда явилась прехорошенькая урянхайка, говорившая по-казахски и в казахской одежде. Она и ее мать были куплены казахами. Мать умела дубить кожи и жила в полном удовольствии, по словам дочери, у своих владельцев. Дочь же молодой казах взял в жены. Она была с ним очень счастлива, но, на беду, он умер, и родные мужа отдали ее старику. Казахи же уверяли, что она врет. Урянхайка предложила привезти свою мать, как свидетеля. Попросив у казака лошадь, она лихо вскочила в седло и ускакала. Через несколько времени она вернулась. На крупе лошади, позади ее, болтался какой-то ток лохмотьев. Это и была ее мать, почти уже слепая. Она подтвердила показания дочери, и даже то, что своей судьбой она очень довольна, так как ее хорошо кормили и одевали. Но она просила защитить дочь. Казахи было загалдели, но Уезд заявил, что, по закону, красавица свободна, и никто продавать ее или насильно брать себе в жены не смеет. Урянхайка долго не успокаивалась, говоря: «Вы уйдете, а они меня и продадут!». Но ее успокоили тем, что Уезд поручил амбаню Чокеню соблюсти, чтоб ее не притесняли. На вопрос - что же она будет делать с своей свободой? - она гордо отвечала: «Я сама себе мужа найду!».
