В своем труде «Монгольское сказание о Гэсэр-Хане» Григорий Потанин приводил различные вариации имени Гэсэра, которые встречаются в Средней Азии вместе с его эпитетами. В тибетской версии этот герой называется Ланг-Гэсэр-чжаву (чжаву по-тибетски «царь»). В книжном монгольском - «Арбан дзю-ген эдзен богдо Гэсэр-хан», т.е. «повелитель десяти стран света святой Гэсэр-хан». В бурятских рассказах употребляется форма «Абай Гэсэр-хан».
К этим вариантам можно присоединить ещё один «Гэгэр-хан», хотя так говорили лишь буряты аларской волости, в конце XIX века лежавшее к западу от города Иркутск. Примеры такой замены ориенталист легко приводил из обычной речи, Потанин же указал лишь один пример из запаса эпических имен. Он имел в виду имена двух собак, которые часто являются спутниками богатыря в среднеазиатских былинах и сказках. В монгольских сказках они называются Асыр и Басыр, Хасыр и Басыр, в тюркских — Казар и Пазар, в бурятских — Агыр и Багыр. По этим вариациям можно судить и о тех колебаниях, каким было подчинено имя Гэсэр. Сближение имен Гэсэр и Казар ведет к новому сближению имени Гэсэр-хан с титулом хазарского царя хазар-хаган, потому что в обоих сложных вторые члены однозначащие. И хан, и хаган значит одно и то же - «царь». На первый взгляд кажется странным устанавливать эту связь между былинным богатырем и царем, но, сравнивая то, что говорят памятники об управлении хазар, с поверьями, жившими в монгольском народе, смущение отходит. Вот что говорит о хазар-хагане Бестужев-Рюмин в своей «Русской истории»:
«Большинство восточных писателей свидетельствуют, что, хотя верховная власть принадлежала кагану, но управляло, собственно, другое лицо, называемое: пех; отношения между каганом и этим его наместником г. Хвольсон сравнивает с отношением между сиогуном и микадо. Что каган имел значение религиозное, видно в особенности из следующего рассказа Массуди: когда землю хазар посещает голод или какое другое бедствие или теснят чужеземные войска, то собираются знатные и незнатные к царю хазар и говорят ему: «Этот каган и его жизнь приносят нам несчастье; мы считаем его за дурное знамение; умертви его или выдай нам, чтобы мы его умертвили». Следовательно, особая милость Божия должна проявляться в кагане».
Народу хазар-хаган показывался только раз в четыре месяца, народ его не мог видеть в это время, потому что при появлении хагана должен был падать ниц и лежать, пока хаган пройдет мимо. Во дворец к хагану имели право входить всего только три сановника. Ясно, что это не был светский государь, а был живой фетиш или живой онгон (шаманские фетиши, деревянные или лоскутные куклы) хазарского народа. Он вовсе не управлял народом, но его присутствие было необходимо, потому что устраняло от народа разного рода несчастья. Такое представление переносит нас в Монголию с ее гегенами или хубилганами.
Совершенно так же, как некогда хазары, монголы смотрели на своих гегенов. Потанин рассказывал, что в одном из монастырей Монголии он вздумал оспаривать возможность свержения китайского владычества в Монголии, ссылаясь на то, что для этого у монголов нет ни войска, ни пушек, ни пороху, ни арсеналов. Монголы отвечали ему, что ничего этого и не нужно, что они вместо этого имеют множество гегенов и что, когда пробьет час, гегенам стоит только пожелать, и с неба спустятся целые армии небесных железных воинов с небесным вооружением. В 1888 году в Урге Потанин в разговоре с ламами выразил мнение, что деревянная Урга слишком тесно построена и что это очень опасно в случае пожара. Ламы отвечали ему, что они на этот счет совершенно спокойны, потому что знают, что у них есть Богдо-геген, который не допустит огню опустошить город.
Потанин писал, что гегены, или хубилганы, считались воплощениями божественных личностей. Хубилганами, или гегенами, в Монголии называли лиц, почитаемых за воплощения богов или святых людей. Геген не умирал, а только переменял оболочку. Душа умершего гегена входила в утробу женщины, и от нее рождалось новое воплощение того же гегена. Гегены пользовались большим почетом в народе. Во время торжественных богослужений и процессий им отдавались божеские почести, но управление церковными делами от них не зависело. В северной Монголии гегенов было немного, в южной Монголии и Тибете они встречались гораздо чаще. В Тибете самые знаменитые гегены: Далай-лама, живший в городе Лхасе, Банчен-эрдени и Чжаян-чжанна. В северной Монголии самый важный геген — Богдо-гэгэн, резиденция которого находилась в Урге. Он был известен под особым именем Ундур-гегена. Об этом Ундур-гегене в народе сохранились предания, которые имеют мифический характер, и потому можно предположить, что они были перенесены на первого Богдо-гегена с какого-нибудь божества. Биографические сведения о последующих Богдо-гегенах, хотя и есть в записях лам, но народу были малоизвестны. Народ, по сообщениям Потанина, знал только предания об Ундур-гегене и только их выдавал за житие последующих гегенов. То же самое могло иметь место и в хазарском народе. Хазар-хаган — это был такой же хубилган хазарского народа, как и богдо-геген у монголов. Поздние хаганы жили и умирали, не оставляя по себе никаких преданий, но они могли считаться воплощением первоначального Хазар-хагана, о котором могли жить в народе легенды вроде того, как в монгольском народе жили легенды об Ундур-гегене.
С V века в Европу одна за другой идут из Средней Азии кочевые орды гуннов, аваров, угров, болгар и других. Они принесли с собой те верования и легенды, с которыми жили в Средней Азии. По южной границе Монголии, там, где монгольская плоскость упиралась в высокие хребты, составлявшие северную окраину Тибетского нагорья, тянулся непрерывный ряд городов от Лан-чжоу до Яркенда, от западного входа в застойный Китай до подъема с востока на туркестанский Памир. Это была главная дорога из Китая в западные страны. По этой дороге в XIII веке проехал знаменитый венецианец Марко Поло, который нашел в этих городах три религии: мусульманскую, христианскую и буддийскую. Конечно, буддийская из них была самая древнейшая, но Марко Поло не был самым древним источником об этих местах. В VI веке, в эпоху великого переселения народов, по той же дороге проехал туда и обратно китайский буддийский монах Сюан-цань. Города уже процветали в это время. Жители занимались садоводством и тканьем шелковых материй. Везде преуспевал буддизм, или, как выражался Сюан-цань, почитание трех драгоценностей. Монастыри были богаты и многолюдны и приводили в восхищение увлекавшегося буддизмом китайца. Мелкие царьки покровительствовали религии трех драгоценностей и старались обогатить монастыри редкими буддийскими сочинениями. Но и Сюан-цань не был самым древнейшим памятником. В IV веке, за двести лет до Сюан-цаня и за девятьсот лет ранее нашествия монголов, по той же дороге проехал китайский монах Фа-сян и описывал положение вещей в стране теми же чертами, как и Сюан-цань. Если в южной Монголии так рано появился и начал процветать буддизм, едва ли северная Монголия могла остаться нетронутой его влиянием.
Древнейшее свидетельство о буддизме в северной Монголии относится к ХIII веку. Католический монах Рубруквис, путешествовавший в столицу монгольского императора, уже видел в северной Монголии буддийские монастыри. Ядринцев нашел на реке Харуха в северной Монголии развалины монастыря, который он принял за буддийский. Он же полагал, что это те самые развалины, которые видел уже один китайский путешественник XIII века. Следовательно, буддизм существовал в северной Монголии до Чингисхана и некоторые его святыни уже в то время находились в развалинах.
Кидани, предшественники монголов, владычествовавшие в Монголии в X и XI веках, уже исповедовали буддизм, как о том свидетельствуют китайские источники. Словом, буддизм существовал в северной Монголии уже за несколько веков до Чингисхана. К западу от Монголии в западном Туркестане буддизм существовал уже во времена Сюан-цаня. Чокан Валиханов говорил Потанину, что замечал следы буддизма у казахов, как будто бы казахи до принятия мусульманской веры были буддисты, а западная часть казахской степи уже входила в состав хазарского царства.
В северном буддизме Монголии и Тибета были свои особенности в верованиях и свои священные легенды. В древности это различие было еще больше. Эти особенности монголо-тибетского буддизма составляли наследство древней, добуддийской религиозной жизни Средней Азии, которое потом вошло в содержание монголо-тибетского буддизма. Одно из особых верований этого буддизма заключалось в вере в хубилганов, а из священных легенд монголо-тибетского буддизма следует указать на легенду о введении буддизма в северные страны.
Тибетский вариант этой легенды был приурочен к Лхасе, монгольский — к монастырю Эрдени-цзу, который находился на берегу Орхона, верстах в 400 на юг от Кяхты. Эрдени-цзу считается древнейшим буддийским монастырём в Монголии. В 30 верстах от него были найдены следы обширного города, которые считаются развалинами Каракорума. Сам монастырь также был окружен развалинами или следами другого такого обширного города. Общее легенд, связанных с этим монастырем, также указывает, что местность, занимаемая им, историческая. Каракорум был резиденцией уйгурских ханов, царство которых существовало в этой стране в VIII и IX веках, и возможно легенды, жившие в устах народа, восходят по своему происхождению ко времени этого царства.
Вот эта легенда вкратце. Монгольский хан Абатай отправляется в Тибет к далай-ламе просить для Монголии живого бога. Далай-лама предлагает ему самому отличить живого бога в среде остальных. Абатай не может этого сделать. Тайну, как узнать живого бога, выдает ему женщина. Абатай везет бога в Монголию. По дороге конь останавливается под священной ношей и не может дальше идти. Пришлось половину статуи отрубить и оставить на этом месте. Бог этот означает монастырь.
В тибетском варианте это женское божество (Ногон-дараэкэ). Приехав в Монголию, Абатай начинает строить монастырь, а также намеревается восстановить статую. Но это последнее не удается, пока он не дает вместо меры свое белье с нижней части тела. Когда все было готово, на берега Орхона прибыл из Тибета обещанный далай-ламой учитель-лама. Его прибытие было ознаменовано выпадением с неба дождя из пшеничных зерен. В одном варианте этот лама назван Ундургегеном. В монгольской легенде Абатай вместе со святыней не приводит невесту, но невеста есть в тибетском варианте. В последнем вместе со святыней Джу-рембучи (в переводе на монгольский — Эрдени-цзу) привезена и невеста (Ногондара-экэ), которая в легенде отождествляется с самой святыней. Тибетский вариант дополняет сказание о внесении культа еще двумя темами: темой ослепления и темой построения дворца (храма), который до трех раз разваливается.
С этой святыней было соединено счастье монгольского народа. Китайцы высватали за своего императора монгольскую царевну и вытребовали эту «гору счастья» в приданое за невестой. Они разбили гору на куски и увезли в Пекин. Вместе с тем счастье и богатство оставили Монголию и перешли в Китай. Казалось бы, что это предание ни в какой связи с Абатай-ханом не состоит, кроме того, что оно локализировалось близ монастыря Эрдени-цзу. Но это сомнение устраняется урянхайской сказкой, записанной на берегах реки Бурен-гол в 1000 верстах от Эрдени-цзу на северо-запад. Урянхайская сказка рассказывает, как богатырь Эртэнэ-мерген (здесь имя святыни перешло на добывателя святыни), подобно Абатаю, «доставал живого бога». Подобно тибетскому варианту, и здесь вместе со святыней привозится невеста. Вслед за увозимым «живым богом» уходит за Эртэнэ-мергеном и весь скот тестя. словом, Эртэнэ-мерген увозит и все его счастье.
Итак, со среднеазиатской легендой о введении культа соединены темы: скрываемая святыня, выдача ее женщиной, остановка коня, несущего святыню, на определенном месте и нежелание его продолжать путь; сооружение, не удающееся, пока вместо меры не употреблен пояс; небесный дождь, являющийся знамением.
Потанин привел две орхонские легенды: одна о поездке Абатая, другая о горе счастья. У него была еще третья легенда, также приуроченная к долине Орхона, это нашествие на монастырь Эрдени-цзу олетского хана Галдана. Галдан перешел Орхон, напал на монастырь, вошел в храм и начал выковыривать драгоценности из статуи бога, некогда привезенного Абатаем. Бог принял угрожающий вид, и Галдан в испуге побежал за Орхон, который в это время поднял свои воды и потопил его войско. Сюжет этой легенды сходен с крымской легендой о нашествии русского князя Бравлина на город Сурож, с некоторыми отличиями. Так, в сурожской легенде Бравлин пострадал за ограбление святыни: ему повернуло голову в сторону, чего нет в орхонской легенде. Этот поворот головы в сторону - эпическая тема, являющаяся и в других случаях рядом с темой о похищении.
Конечно, на одном сходстве сюжетов нельзя основывать никаких выводов, но если на таких двух отдаленных пунктах, как Крым и Орхон, находится легенды, сходные по своему выбору и составу, исследование должно остановиться на этом сходстве. Потанин посчитал полезным для каждого из таких пунктов составлять свод сравнимых сюжетов. В этих соображениях он привел еще одну легенду из галицко-волынской летописи. Владимир Мономах погромил половецкую землю; уцелевший от погрома какой-то «отрок» бежал в Обезы, в опустошенных донских степях остался один Срчан. Когда Владимир умер, Срчан посылает «гудца» в Обезы сказать отроку, что враг его умер, а если он будет отказываться от возвращения, то поднести ему траву евшан (полынь), чтобы запах ее напомнил ему родные степи. У монголов есть легенды об Ундур-гегене, удалившемся из Монголии от преследования китайцев. Отыскать его посылают богатыря. Вероятно, эта легенда есть эпическая передача обрядов поиска нового воплощения гегена, а это обычно совершается с помощью демонстрации предметов родины гегена.
