Семипалатинск резко отличался от всех других городов региона. Григорий Потанин и вовсе называл Семипалатинск Одессой на среднеазиатской границе: «Семипалатинск – город, как и Одесса, только отчасти русский. Он напоминает также Одессу и своей ужасной песчаной пылью, которая подала повод местным жителям прозвать его «песочницей». Вместо кораблей и западноевропейских негоциантов, в городе толпились вереницы верблюдов из Туркестана и Китая. Навьюченный верблюд, этот «кораблю пустыни», был представлен и на гербе области, как указание на торговые отношения города с мусульманским Востоком.
По словам того же Потанина, город лежал на старинном торговом пути из Центральной Азии в Северную Европу. Уже в XVII веке здесь было население калмыцких лам. Русский посол в Китае, Федор Исакович Байков, находил здесь каменные хоромы, в которых жили буддийские монахи. В окрестностях селения производилось хлебопашество. Позднее, в конце XVIII столетия, известный путешественник Паллас нашел только развалины калмыцких зданий, слывших в народе под названием «семи палат». В честь их город получил название Семипалатинска. Сюда направлялись караваны из Яркенда, Кашгара и Кульджи. Близ города они переправлялись на правый берег Иртыша. Впрочем, разгрузка караванов сначала производилась у Ямышевского озера, в местности, гораздо более северной. Семипалатинск начал получать торговое значение только с конца XVIII столетия. Соответственно этому возрастало и его население. Много поселилось в нем татар из Казани и сартов из независимого Туркестана. Наибольшего развития семипалатинская торговля достигла с открытием русских факторий в Кульдже и Чугучаке, т.е. в 1850-х годах. Но затем, с выходом Туркестана от Китайской империи, вместе с разорением китайских городов Чугучака и Кульджи, торговля в Семипалатинске упала.
Город располагался на высоком правом берегу Иртыша, в котором были заметны твердые выступы сланцев. С берега открывался вид на далеко расстилавшуюся на левом берегу казахскую степь. Вдали, верстах в 40, виднелись на горизонте синеватые очертания скалистых гор Семей-тау. Окрестности города были безжизненны. Площадь, занятая городом, представляла песчаную поверхность, кое-где бугристую. Песчаная и пустынная степь расстилалась и вокруг города. Только бугры, чем дальше от него, становились крупнее. Вдали, по окраине степи, в виде каймы, ее облегал сосновый бор, даже к тому моменту уже порядочно вырубленный и имевший вид рассеянных по горизонту деревьев. Пустыннее, безжизненнее пространства между городом и бором трудно было себе и представить. Здесь нельзя было встретить ни красивого цветка, ни порхающей бабочки. Серые, колючие растения, свойственные степной флоре, скудно прикрывали почву.
Сам город, усилиями русской администрации, представлял массу старых, деревянных строений, разъединенных на несколько групп широкими площадями, по которым свободно гулял ветер, разносивший пыль с песчаных бугров. Не только на площадях, где бугры эти поднимались так высоко, что, если смотреть с одного конца площади, здания на другом конце выглядывали из-за вершины заносов только в половину своей высоты, песчаные суметы покрывали и узкие улицы, поднимались до крыш зданий, заваливали сады и бульвары.
Город состоял из двух частей — русской и татарской. Последняя была богаче и обширнее. В ней было до десятка мечетей, минареты которых издали придавали городу восточный вид. Впрочем, все мечети были деревянными, за исключением одной, очень красивой, построенной по плану известного архитектора Тона. Русских церквей в городе было две. Общественной жизни в городе не было. Из учебных заведений имелась одна только прогимназия, существовавшая с 1864 года.
Жители города большей частью занимались земледелием. Хотя вблизи города и были заметны оросительные каналы прежних поселенцев, однако же орошение не поддерживалось и не продолжалось. Пашни городских жителей находились в местности Бел-Агач, лежавшей в 25 верстах от города, в дачах Кабинета Его Величества. Землевладельцы платили в Кабинет оброк за право пользования этими землями. Так как место это лежало не близко от города, то жители переселялись туда на время летних работ с детьми, со всем своим скотом и домашней птицей. Городские же дома стояли в это время заколоченными. Местность Бел-Агач представляла собой высокую степь, залегавшую среди сосновых боров. Водных источников в этой местности не было, поэтому за водой приходилось ездить на Иртыш за 20 верст. Впрочем, на многих участках устраивались так называемые «щиты» или загородки из хвороста, в виде буквы «П», в которые зимой ветром набивались сугробы снега; весной эти снежные запасы прикрывают толстым слоем соломы, чтобы задержать таяние. Из этих запасов, по мере надобности, отламывали снежные комья и клали на желоба. Снег таял, и вода по желобам стекала в бочки, из которых ее брали для питья и в кухни. Местность к югу от Семипалатинска, вверх по Иртышу, была приветливее. У устья реки Ульба появлялись передовые отроги Алтая, а еще южнее дорога становилось гористой.
Город Усть-Каменогорск лежал уже со всех сторон окруженный горами. Этот небольшой город, с 3 400 жителей, был тем и замечателен, что был единственным, кроме Кузнецка, городом в Алтае, расположенным внутри гористой страны. Другие города лежали вне Алтая, при северной подошве его предгорий. Из городских мезонинов в Усть-Каменогорске во все стороны виднелись горы, но нельзя сказать, чтобы они служили живописными рамками для города. Город располагался на ровной треугольной площадке, которая с двух сторон была обрезана течением сливавшихся у самого города рек Ульбы и Иртыша. Третий бок треугольника был окаймлен горами, которые образовывали здесь прямой вал без всяких вырезок в гребне. Из города на этом вале не было видно ни ущелья или значительной неровности, ни опущенного лесом или кустарником ската.
Вал на обоих своих концах обрывался двумя крутыми профилями, из-за которых и вырывались на городскую равнину две названные горные реки. Обрывы, нависшие тут над водой, были очень картинны, но они лицевой частью обращались в сторону, противоположную городу. В других частях из города виднелись горы с более красивыми очертаниями. Особенно выдавалась, на юг за Иртышем, стоявшая среди отрога Калбинского хребта, трезубая гора Монастырь. Но эти горы были далеко от города и служили только живописной далью картины. Берега обоих рек были голыми. Только при их слиянии, у самого города появлялись тополи и ивы, образовавшие рощи, с топкой, глинистой, часто заливаемой водой, почвой. Вообще, город был лишен мест, удобных для общественных гуляний. Городского сада также не было.
Вместо загородных прогулок, жители ездили на пасеки. Удивительный контраст с этими окрестностями города поражал человека, если только он переваливал через прилегавшие к городской земле горные высоты, по другую их сторону, где его ожидали живописные леса, опущенные кустами черемухи и бузины, с разнообразной цветущей растительностью. В этих-то горных ложбинах и были рассеяны многочисленные пасеки. По дну такого лога нередко шумно катился по камням ручей. Некоторые из логов были так круты, что и пешему трудно было взбираться по его дну. Такой малодоступностью и дикостью картины отличались, например, лог, в котором тек Чертов ключ.
Городские жители занимались исключительно земледелием. Сами постройки в городе больше напоминали сибирские деревни: только в середине города встречались пять-шесть деревянных домов с городской внешней отделкой. Каменных домов вовсе не было. В особенности напоминали деревню задние улицы, где низенькие домики были разъединены большими огородами и улицы состояли из невысоких тынов, увитых повиликой и заросших бурьяном из крапивы и репья, из-за зелени которых подсолнухи выставляли свои желтые круги. Образованное общество в городе было немногочисленно. Изредка оно сплачивалось в клуб, но вообще жило разъединенно. Ничтожная потребность города в интеллектуальной пище характеризовалось отсутствием общественной библиотеки.
В полуверсте от города, по берегу Иртыша, под скалой находилась пристань, где выгружалась руда, доставляемая сюда по реке из Зыряновского рудника, лежавшего в долине Бухтармы. Тут же была переправа на пароме через Иртыш на казахскую сторону. Здесь переезжали через реку ехавшие по почтовой дороге в Зайсанский пост. У пристани, под скалой, по крутому косогору – так лепились одни над другими домики служителей горной пристани, а в стороне от этой слободки путешественник наталкивался на совершенно своеобразную картину. По высокому берегу реки тянулись ряды куч руды. Только здесь эти кучи занимали площадь в несколько сотен квадратных сажен. Выше этого места Иртыш тек в тесных горах: здесь Алтай переходил на левый берег реки, и последняя текла в глубокой трещине, отделявшей Алтай от его западного продолжения, известного под названием Калбинского хребта.
Бухтарминский район с трудом сообщался с внешним миром. На востоке была трудная дорога через высокое алтайское плоскогорье Укэк, которая вела в Китай. Она же - одна из самых трудных дорог в Алтае. С южной стороны бухтарминской долины проходил высокий хребет, который только на западе понижался. Из средней части долины через этот хребет приходилось переваливать уже по высоким и крутым горным проходам, а еще восточнее, на последних 80 верстах к Куйтуну, т.е. к вершине реки Бухтармы, хребет был так завален снегами, что совсем непроходим. На север, через Холзун, в северные долины Алтая вели только горные тропинки, по которым можно было проехать верхом. Только на западе находились более удобные выходы из долины. Их было два: один тележный, через северный хребет, который вел из крепости Бухтарминской в Усть-Каменогорск. Другой - водный, по Иртышу. Оба эти пути не уступали друг другу по живописности. Вид Бухтармы в верхних частях, несмотря на дикость природы, был прекрасен. Роскошная растительность долины составляла контраст с суровыми вершинами гор, уходивших в небо. Горная дорога проходила по двум ущельям речек Проходной и Пихтовки. Проходная лежала на северном склоне хребта. Узкая дорога извивалась по дну ущелья, между скалистыми горами, местами поросшими целым лесом ели и пихты. Вдоль дороги бежал ручей, местах в двадцати перебегая дорогу. По сторонам его были густые заросли черемухи, жимолости, гороховника, шиповника, рябины и смородины. Еще более дико и грандиозно было ущелье Пихтовки. По всей дороге торчали «чертовы зубья», как называли местные жители вертикально стоявшие сланцы, и бежали ручьи. Иногда теснина становилась так узка, что экипаж на большом протяжении должен был ехать по каменистому руслу Черной речки. И здесь долина густо заросла. Кустарники опушали берега речки, а хвойный лес или спускался вереницами по крутым логам между скалами, или стоял щетиной по гребню гор. Обе долины были известны своими снежными лавинами, или на местном наречии - «оплывинами», - которые в них бывали в зимнее время. Такие «оплывины» совершенно заваливали теснину, образуя высокий поперечный вал, который на несколько дней, пока рыхлый снег не затвердевал, прекращал сообщение по долине. Местами по этой дороге попадались небольшие казачьи станицы. Путь по Иртышу был не менее богат романтическими видами, но горы, сопровождавшие реку, были безлесны и безлюдны, и потому путешествие по ней казалось однообразным и утомительным.
Река на протяжении 120 верст течет, как здесь выражались, «в трубе». С обеих сторон к реке толпились отвесные скалы. Береговой полосы не было, и на всем протяжении было всего два-три места, где можно было найти ровную площадку для поселения. Река текла чрезвычайно быстро. Местами под скалами были опасные прибои. Такие скалы с прибоями были известны здесь под названием «быков». Некоторые быки приобрели печальную известность, как, например, бык Шарапка, считавшийся самым опасным, и ряд быков под названием «семь братьев», о которых говорят: «если попадешь на первого брата - побываешь на всех семи». Другие скалы сделались известны в народе по причудливым очертаниям, как, например, «Петух», черная сланцевая скала с вертикально поднимающимся от основания ее отростком.
На левом берегу Иртыша, напротив Усть-Каменогорска, как и напротив Семипалатинска, лежала казахская степь, но здесь она на всем горизонте представлялась усеянной горами. Выше других, когда смотришь в эту сторону из города, выдавалась группа, известная у русских под названием Монастыря, а у казахов - Айыртау. Эти горные группы и цепи в левом краю картины все ближе и ближе подходили к первому плану и, наконец, упирались посредством высокой скалистой массы, которую звали Пригонной сопкой. Название это гора получила от того, что сюда некогда приплывали олени во время своих перекочевок. Они обычно лето проводили в вершинах Бухтармы, «на альпах», а к зиме спускались на заречную сторону, где снега не бывали глубоки. Осенью они уплывали выше города и выходили на берег у Пригонной сопки. Здесь охотники устраивали пригоны, т.е. строили городьбу на протяжении нескольких верст, с отверстиями и ямами при них, куда звери падали и становились добычей охотников. Отсюда и название горы.
Переправившись против Пригонной сопки на левый берег Иртыша, путешественник ехал на юг, постепенно поднимаясь в гору, местами довольно круто, но густой травянистой растительности, убранной крупными и яркими цветами. Затем начинался подъем на горы. Поднявшись на первый хребет, путешественник невольно оглядывался назад, чтоб бросить последний взгляд на остающийся сзади Алтай. Внизу виднелся Иртыш со своими плоскими лугами. Город растянулся вдоль его берега. За городом поднимались многочисленные горы, одни выступая из-за других, пока, наконец, масса их не завершалась едва различаемыми очертаниями Риддерских белков. Те высоты, которые были видны из города и загораживали собой этих великанов, только отсюда получали настоящую свою оценку. С перевала путешественник спускался в долину речки Урянхайки. Имя этой ничтожной горной речки, как и имя Пригонной сопки, был историческим памятником. Оно напоминало, что некогда (именно в половине XVIII столетия) здесь кочевало племя, называвшееся урянхайцами. Племя это проводило лето на высоких и прохладных горах в вершинах Бухтармы, а на зиму, следом за стадами, спускалось к Иртышу, переходило на его левый берег, располагалось со своим домашним скотом на здешних малоснежных степях и охотилось за горными баранами. Охота эта продолжалась на Бухтарме и в середине XIX столетия, но только она перешла к казахам.
От Уранхайки путешественник ехал далее, то поднимаясь на хребты, то опускаясь в долины, в общем же постепенно все поднимаясь на гребень Калбинскаго хребта, как называется самое западное продолжение Алтая, оторванное от него трещиной, по которой протекал Иртыш. Самую высокую группу, мимо которой проходила дорога, представляли Аблайкитские горы. Они были названы так в честь развалин, лежащих у их подошвы. Здесь было устроено буддийское капище Аблайкит, обнесенное вокруг стеной, сложенной из дикого камня. За этой стеной располагались монахи в войлочных юртах. Капище было деревянное, построенное на террасе в сажень высоты, сложенной из диких камней. Еще Паллас, в конце XVIII столетия, застал здания целыми, хотя и пустыми. К концу XIX века уцелели только ее стена, да возле террасы валялись камни, обтесанные в виде баз, служившие вероятно подставками под деревянные колонны, поддерживавшие потолок капища.
Окрестные горы были замечательны золотоносными россыпями; прииски здешние были беднее томских, но зато давали золото высшей пробы. Обстановка золотых приисков была совсем другая. Рабочими были исключительно казахи, отчего труд был дешевле. Здесь прииски не представляли такой замкнутой, почти изолированной жизни, как в тайге. Прииск был разбросан на открытой местности, среди немного волнистой степи. Впрочем, вид прииска и здесь был тоскливо однообразен, далеко еще более однообразен, чем в тайге, хотя он и складывался из других элементов. Всюду был серый цвет - и на холмах, окружавших прииски, и на вертикальных плоскостях разрезов. Трава, покрывавшая скаты холмов, была серовато-зеленая, как полынь. По этой тоскливой поверхности двигались сотни смуглых, полунагих казахов, перетаскивая тачки по проложенным дорожкам. Другие группы копошились в разрезах, занятые раскопкой.
Далее путешественник вступал на плоские вершины Калбинского хребта, известные под названием Караджала, т.е. черной гривы. Горы здесь были плоские и высокие, а почва - мягкая. Места были прохладными, замечательны отсутствием овода. Здесь было множество нор сурков, как и на других высоких хребтах Азии. Жилище этого зверка имело вид большой норы, вроде волчьей. Она открывалась обычно на скате горы. Часто над отверстием висела каменная глыба, точно крыша. С противоположной стороны, отверстие было окружено высоким отвалом вынесенной из норы земли, на которой всегда появлялась густая трава из злаков, любящих разрыхленную землю. На этом отвале, как на ступенях у входа в здание, любили зверьки сидеть на задних лапках, посвистывая и прискакивая при каждом свистке. Они не обращали внимания на проходивших мимо, и оглашали воздух своими перекликиваниями, пока не замечали, что путник направлялся прямо к ним. Тогда животное мгновенно исчезало.
На прохладных высотах Караджала проводили лето муруны, которые сюда приходили от подошвы Тарбагатая, при которой они имели свои зимовки. Мурун - многочисленное и богатое казахское поколение. Оно захватило в свое владение обширные земли. От зимовок до летнего жилья оно переменяло 30 кочевок, тогда как у других было всего 4 или 5 кочевок.
С Караджала дорога спускалась в равнину озера Зайсана. У самого конца спуска, на северной окраине этой равнины, стояла куполообразная каменная вершина Калмык-Тологой. Название это монгольское. Тологой, по-монгольски, значит голова. Это название часто давались монголами к выдающимся куполообразным вершинам. Что значит «калмык» неизвестно, но этот эпитет нередко встречался в Монголии, как имя замечательных урочищ. О Калмык-Тологое у казахов существовала следующая легенда, вероятно монгольского происхождения.
По словам легенды, Калмык-Toлoгой стоял прежде при подошве Тарбагатая, верстах в 150 от места. Один сильный богатырь, Сортавтай, имя которого известно до сих пор и в Алтае, на Катуни, и в Хангае в Монголии, задумал положить мост через Иртыш. Для этой цели он позвал своего сына и, вместе с ним, взвалив гору на плечи, понес к Иртышу. При этом он предупредил сына, что предприятие их может удаться при условии, если они, до окончания постройки моста, воздержатся от брачного ложа. Но там, где стоит Калмык-Тологой, гора опустилась и придавила богатырей, потому что сын нарушил заповедь отца.
От Калмык-Тологоя на юг стелилась ровная степь. В 15 верстах от него, на берегу небольшой речки Кокбектинки, лежал город Кокбекты. «Город этот, - по словам одной русской путешественницы, - ничто иное, как большая корзина. Действительно, в городе ничего не видишь, кроме плетней; заборы, скотские хлевы, сараи, амбары, - все плетеное из ивы; сами дома, большей частью, сплетенные из ивы мазанки. Население состоит преимущественно из казаков. В городе считается не более 2 000 жителей. Живут бедно. Окрестности города не представляют благоприятных условий для хозяйства. Развитию хозяйства мешает также военно-поселенческий характер населения. Словом, город этот представляет собой не торгово-промышленный пункт, а пункт чисто-административного управления, выбранный совершенно неудачно и не обещающий сколько-нибудь удовлетворительного развития в торгово-промышленном отношении».
