В 20-е годы нэп воспринимался как долговременная политическая стратегия. Именно в ее рамках виделось решение проблем индустри­ализации, кооперирования крестьянства, повышения материально­го благосостояния и культурного уровня народа.

Кооперация крестьянства рассматривалась как эволюционный процесс, движимый не силовым государственным принуждением, а императивами экономической целесообразности. Роль решающего стимула отводилась тем экономическим преимуществам, которые кооперация могла обнаружить в конкурентной борьбе с альтернатив­ными способами хозяйственной организации.

Ориентация на нэп исключала и прямое «раскулачивание», озна­чавшее по сути экспроприацию самостоятельных хозяев. Сторонни­ки «нэповской линии», лидерами которых выступали Н. Бухарин, Н. Рыков, М. Томский, считали, что более действенным в этом отношении может оказаться механизм экономической и правовой регуляции. Опыт первых лет нэпа подтверждал такую возможность.

Кооперация рассматривалась во взаимосвязи с индустриализа­цией. Принципиальным моментом в нэповской модели реформиро­вания общества было также то, что и индустриализация и кооперация понимались не как самодовлеющие цели, а как факторы дости­жения роста материального благосостояния и культурного уровня народа, понимаемых как главные критерии социалистичности.

Однако к концу 20-х гг. реалистический курс, формировавшийся в рамках нового экономического мышления, претерпел коренные изменения. Главным приоритетом (всепоглощающей целью) была объявлена индустриализация в ее сверхфорсированном режиме. Накопления для обеспечения индустриализационного процесса пред­полагалось формировать за счет прямой и косвенной экспроприа­ции крестьянства. Но это, как показали силовые хлебозаготовки, вызвавшие сильнейший протест крестьянства, было возможно лишь при условии тотальной узурпации государством отношений собствен­ности средств производства. Последнее достигалось созданием ого­сударствленной колхозной системы, т. е. проведением массовой коллективизации, означавшей полное отчуждение непосредствен­ных производителей от средств производства, самого производства и распределения.

Таким образом, идея проведения «мягкой» (максимально безбо­лезненной для общества) модернизации промышленного производ­ства была заменена курсом на сверхфорсированную индустриализа­цию. Кооперирование же, как экономически спонтанный процесс, уступало место государственно направляемой силовой коллективи­зации. Причем последняя задумывалась не во благо крестьянства, а исключительно в интересах обеспечения индустриализационного процесса.

Итак, на рубеже 20—30-х гг. нэповская линия развития была заблокирована. На долгие десятилетия в сфере экономики и общес­твенно-политической жизни воцарился дух «силовой» альтернати­вы.

В сельском хозяйстве это имело глубоко трагические последст­вия. Выдвинутые во главу политики в деревне внеэкономические императивы с их ориентацией на командно-административный тер­рор, не только дискредитировали идею кооперирования крестьянст­ва, но и свели на нет ее позитивный потенциал. «Великий перелом» начинал безжалостно разламывать сельские структуры, исподволь подготавливая грядущие проблемы общества.

Казахстан был отнесен к той региональной группе, где коллекти­визацию предполагалось в основном завершить весной 1932 г. (за исключением кочевых и полукочевых районов). В республиканских партийных и советских органах даже эти форсированные сроки были восприняты как некая планка, которую во что бы то ни стало нужно «перепрыгнуть».

В результате очень быстро общественный организм стал испыты­вать приступ почти болезненной процентомании. Районы и округа соревновались друг с другом в победных реляциях, газеты не успевали давать ежедневно меняющуюся информацию с «колхозного фрон­та».

Если в 1928 г. в Казахстане было коллективизировано 2% всех хозяйств, то уже на 1 апреля 1930 г.—50,5, а к октябрю 1931 г. — около 65%. К началу осени 1931 г. в республике насчитывалось 78 районов (из 122), где коллективизацией было охвачено от 70 до 100% дворов.

Нарушения принципа добровольности и элементарной законнос­ти с самого начала приняли повсеместный характер.

Чрезвычайный характер коллективизации с особой силой про­явился в тех мерах, которые разворачивались в рамках реализации государственного курса на ликвидацию кулачества и байства. В ди­рективах, доведенных до местных органов, указывалось, что удель­ный вес ликвидируемых кулацких дворов по отношению к общей массе хозяйств не должен превышать 3-5%. Но во многих районах подобного количества кулаков никак не набиралось. Однако система на то и была командно-административной, чтобы всякая спущенная установка без какого бы то ни было осмысления ударно претворялась в жизнь. Именно поэтому численность раскулаченных почти всегда и везде «подтягивалась» до верхнего предела.

Масштабы раскулачивания в Казахстане пока не поддаются точ­ной оценке, но известно, что только в 1930-1931 гг. численность крестьян, отправленныхв «кулацкую ссылку» за пределы Казахстана, достигла 6765 человек. Десятки тысяч хозяйств высылались за преде­лы округа проживания в границах республики. В то же время терри­тория Казахстана была определена в качестве «кулацкой ссылки» для многих десятков тысяч крестьян из других районов страны. В республику были выселены 46091 семья, или 180 015 человек11.

Идеология раскулачивания вылилась в широкие репрессивные акции по отношению к крестьянству. 7 августа 1932 г. был принят закон «Об охране имущества государственных предприятий, колхо­зов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», предполагавший наказание в виде расстрела, а при «смягчающих обстоятельствах» 10 лет тюрьмы с конфискацией имущества. Только за первый год действия этой антиконституцион­ной нормы в Казахстане было осуждено 33 345 человек. Так называ­емые раскулачиваемые подводились под ряд других статей уголовно­го характера. При этом отсутствовало какое-либо подобие судебного разбирательства. Все решалось «тройками».

За пять лет, с 1929 по 1933 гг., тройкой ПП ОГПУ в КазАССР, по неполным данным, было рассмотрено 9805 дел и принято решений в отношении 22933 лиц, из них к высшей мере наказания — расстрелу было приговорено 3386 человек, заключению в концлагерях от 3 до 10 лет — 13151 человек11.

Катастрофические последствия сверхфорсированной коллекти­визации многократно усугублялись административным произволом в ходе так называемого планового оседания кочевых и полукочевых хозяйств. Идеология оседания тесно увязывалась сполной трансфор­мацией хозяйственных форм, а пути прогресса казахского крестьян­ства виделись исключительно в эволюции скотоводческого хозяйст­ва в земледельческое или стационарное живодноводческое.

Между тем государству, опирающемуся на неразвитые, фактичес­ки доиндустриальные производственные силы, радикальное преоб­разование традиционного аграрного фундаментализма было не по силам. Кроме того, следовало учитывать, что кочевое скотоводство представляло собой чрезвычайно сложный тип хозяйственно-куль­турной деятельности и социальной организации с многоуровневым комплексом институциональных связей. Преобладавшие общинные  структуры в течение веков формировали уникальную корпоративную психологию и традиционные идеологические установки с их смещен­ными в реальности стереотипами. Все это, соединяясь, вызывало сопротивление по отношению к любым стандартно запланирован­ным акциям, игнорирующим конкретно-исторические реалии.

Принципиально важно было и то, что в тех условиях кочевое скотоводство сохраняло свою экологическую рациональность. Наря­ду с этим необходимо особо подчеркнуть, что в то время кочевое хозяйство еще не исчерпало своего экономического потенциала, оставаясь во многом экономически целесообразной системой.

Для проведения коллективизации и оседания наряду с местными активистами Казкрайком привлек восемь тысяч рабочих. Кроме того, в республику было направлено 1204 двадцатипятитысячника из Москвы, Иваново-Вознесенска, Харькова, Ленинграда, которые час­то понимали смысл и сам механизм оседания весьма утрированно. Для многих администраторов это означало стягивание с огромного радиуса сотен хозяйств в одно место (подчас лишенное кормовых и водных ресурсов). Следствием подобного скопления было то, что скотоводы лишались хозяйственного простора и возможности ма­неврировать стадами в поисках воды и корма. Посланцы партии из далеких краев пошли еще дальше. Подразумевая под оседанием организацию стационарных поселков, они стали насаждать в степи такой тип расселения, который до точности повторял планировку российской деревни. Для этого многочисленные юрты прямо на снегу выстраивались в идеально правильные квадраты. Бывало, что для построения квартала не хватало юрт. Тогда сгонялось еще несколько аулов (т. е. общин), юрты которых дополняли «деревенские улицы».

Не успев выйти из состояния прострации, вызванного админис­тративно-форсированными методами кампании по оседанию, насе­ление аула было тут же втянуто в еще более стремительную коллек­тивизацию. Собственно говоря, массовое оседание кочевых и полуко­чевых хозяйств было задумано в тесной увязке с коллективизацией. Это видно уже из постановления Пленума Казкрайкома (декабрь 1929 г.), в котором строго предписывалось «поставить весь план практических работ в области форсирования оседания и хозяйствен­ного укрепления оседающего населения с таким расчетом, чтобы оседание производилось на основе стопроцентной коллективизации — всех оседающих бедняцко-середняцких хозяйств». Наряду с этим, директивные органы потребовали «стимулировать коллективиза­цию животноводческих хозяйств в таких же темпах, как по зерново­му хозяйству»12.

Расплата за непродуманные решения не заставила себя долго ждать. Собранный в огромнейших концентрациях на колхозно-товарных фермах и не имея возможности прокормиться, скот поги­бал. Аул и деревня Казахстана отреагировали на волюнтаристскую политику повсеместным упадком сельскохозяйственного производ­ства. 

В течение первой пятилетки (1928—1932 гг.) удельный вес Казах­стана в общесоюзном производстве товарного зерна уменьшился примерно с 9 до 3%. Хотя посевные площади под зерновыми культу­рами возросли с 1928 г. по 1940 г. почти в 1,5 раза, валовой сборсократился примерно в 1,5 раза, урожайность с 9,2 до 4,3 ц/га13. Начинало сказываться безразличие, порожденное отчуждением крестьянина от земли и превращением его в наемного работника.

Беспрецедентный урон понесло животноводство. В 1928 г. в рес­публике насчитывалось 6509 тыс. голов крупного рогатого скота, а в 1932 г. всего 965 тыс. Даже накануне войны, в 1941 г., доколхозный уровень не был восстановлен (3335 тыс. голов). Из 18566 тыс. овец в 1932 г. осталось 1386 тыс. (перед самой войной численность стада едва приблизилась к 8 млн. голов). Из поголовья лошадей, определявше­гося на 1928 г. в размере 3616,1 тыс., физически выбыло 3200 тыс. (в 1941 г. — 885 тыс. голов). Практически перестала существовать такая традиционная для края отрасль, как верблюдоводство: к 1935 г. осталось всего 63 тыс. верблюдов, тогда как в 1928 г. их насчитывалось 1042 тыс. голов.

Реакция на силовое давление и грубый произвол выразилась не только в резком упадке сельскохозяйственного производства. Как и по всей стране, в Казахстане имело место проявление открытого недовольства, которое в ряде случаев вылилось в вооруженные вы­ступления крестьянства.

В 1929—1931 гг. в Казахстане прошло 372 восстания, в которые было вовлечено около 80 тыс. человек. Трагическую известность получили крестьянские движения в Сузакском, Шемонаихинском, Бухтарминском , Иргизском, Казалинском, Кармакчинском, Самар­ском, Абралинском, Биен-Аксуйском, Чингистауском, Барибаевс-ком, Кастекском, Балхашском, Чубартауском, Мангистауском и дру­гих районах. Восстания сопровождались массовыми откочевками населения за пределы республики, в том числе за границу. Только с начала 1930 г. до середины 1931 г. с территории Казахстана откочевало 281230 крестьянских хозяйств, значительная часть которых оказалась на территории Китая, Ирана и Афганистана. Силами регуляр­ных войск и органов ОГПУ против мятежного населения проводи­лись жестокие карательные акции. За участие в крупных восстаниях и волнениях в 1929—1931 гт. было осуждено 5551 человек, из них 883 расстреляно. В целом в период насильственной коллективизации в Казахстане подверглись репрессиям свыше 100 тыс. чел.

Силовые акции, разрушавшие системы жизнеобеспечения этно­сов Казахстана, обернулись беспрецедентной демографической ка­тастрофой, последствия которой проецируются в современность. Вопрос о численности жертв остается пока открытым. Существенную коррекцию, по-видимому, дадут вводимые в научный оборот матери­алы из архиво хранилищ ЦУНХУ, КГБ и МВД, центральных партий­ных органов, из дел с литерой «С» (секретно), хранившихся в фондах республиканского и областных архивов. Кардинально новые момен­ты внесут материалы Всесоюзной переписи населения 1937 г., извест­ной как «репрессированная перепись». Проведенная буквально за один день (с 5 на 6 января), она отразила картину величайшей демографической катастрофы, вызванной политикой сталинизма. Понятно, что вскоре ее разработчики и исполнители были арестова­ны, а многие уничтожены (система боялась оставлять свидетелей). Сами же материалы переписи долгие годы считались уничтоженными. Недавно они были обнаружены в фондах Центрального Государ­ственного Архива Народного хозяйства (ЦГАНХ).

Предварительный анализ, проведенный историко-демографами, показывает, что казахский этнос понес тяжелейшие потери. От голода и связанных с ним эпидемий, а также постоянно высокого уровня собственно смертности народ потерял около 1750 тыс. чело­век.

Большой урон численности коренного населения нанесли отко­чевки. Резко снизилась численность и других этносов, проживавших в Казахстане.

Коренное население республики смогло преодолеть глубоко кри­зисное явление только потому, что последнее застало его на самой ранней стадии демографическго периода. Только благодаря мощно­му демографическому взрыву, совершившемуся в послевоенные годы, почти через 40 лет казахский этнос смог восстановить прежнюю численность.

© Институт истории и этнологии им.Ч.Ч. Валиханова КН МОН РК, 2013

Не допускается использование материалов на других веб-ресурсах без согласия авторского коллектива